Утром в первый день рождества старуха предложила помочь управиться со скотиной, если Тийна захочет поехать в церковь. Тийна и поехала бы, но Каарель жаловался на нездоровье, на холод, а ехать одной, сидя рядом с батраком, ей не хотелось. Остались дома. Старуха чувствовала себя обиженной: она, мол, предложила свои услуги, а Каарель от них отказался.

На второй день поехали в церковь старики. Вернувшись вечером, старуха заявила:

— Хорошо живется некоторым людям: ни в церковь ходить не надо, ничего, лежи себе да плюй в потолок.

— Зато у других только и дела да заботы, что ходить в церковь и браниться круглые сутки, — ответил Каарель.

— Одни бранятся да потом грехи замаливают, а другие бранятся да спать ложатся.

— Ну да, одни спят да ругаются, а другие ходят в церковь да ругаются.

— Молитва никого на брань не толкает.

— И спанье тоже.

Так кончилась ссора, начавшаяся в канун праздника. Но злобный огонек, не переставая, тлел глубоко в сердце у каждого, точно уголь под золой очага.

Когда день прибавился на петушиный шаг и солнышко стало показываться чаще, в груди у Каареля словно пробудились новые жизненные силы, хотя становилось все очевиднее, что он опасно болен чахоткой.

Как и прежде, Каарель ничего не делал, чтобы от нее избавиться. Напротив, его опять тянуло к труду, он опять строил широкие планы, словно не подозревая всей серьезности своего состояния. Он ломал голову над тем, что делать с усадьбой, как построить дом и службы, чтобы снова можно было жить в Кадака. Когда он думал о том, что и в этом году проценты не будут внесены, ему становилось ясно, что своими силами постройку не вытянуть. Поэтому он в конце концов отправился к барону просить помощи.

— Да, конечно, — сказал барон, — пусть старый Юхан явится в имение и снова продаст мне усадьбу.

Тяжелые думы одолевали Каареля, когда он возвращался домой. Он вынужден отдать мызе обратно усадьбу, за которую заплачено семьсот рублей, и снова стать арендатором. Когда же он оправится настолько, чтобы можно было попытать счастья и опять приобрести участок? А если будут урожайные годы? Или опять посадишь побольше картошки, а ее побьет морозом? Удастся вырастить скот… а старики придут и уведут его? До каких же пор напасти будут ходить за ними по пятам, до каких пор старики будут отравлять им жизнь? Должен же быть этому конец.

Дома он заявил, что барон велел старику завтра прийти на мызу. Услышав это, Юхан поднял голову и с любопытством посмотрел на зятя. Зачем он понадобился барону? Ведь хозяин — Каарель.

— Что ему надо? Ишь ты, на мызу! Я и не помню, когда последний раз там был… Гм… на мызу… Что там такое стряслось? Завтра… Так уж сразу — завтра?..

Старик долго еще что-то бормотал себе в бороду, только и можно было расслышать «барон» да «мыза»…

— За этим он сегодня и ходил, — сказала потом старуха деду. — Тащись теперь в имение по морозу. Да и зачем туда ходить, ты же не хозяин, Каарель и сам со своими делами справится… А все-таки надо тебе сходить, ослушаться нельзя. Кто его знает, что там такое. Каарель-то, конечно, знает, да разве у него спросишь.

— Завтра сам увижу и услышу, — протянул старик. — Поди ж ты, сам барон?.. Да и то верно: бумаги ведь на мое имя, — произнес старик, немного подумав.

На другой день, вернувшись из имения, он заявил старухе:

— Ну, пропали наши труды!

С этими словами он, посапывая, опустился на скамейку.

— Что у тебя пропало? — спросила старуха.

— А то, что мы горбом нажили, — наши семьсот рублей.

— Та-ак, вот тебе и на! Опять Каарель намудрил. То-то он вчера таскался на мызу. Говорила же я — дурак дураком, его не вразумишь.

Вдоволь побранив Каареля, старуха спросила деда:

— Что же тебе барон сказал?

— Сказал, что если я продам ему обратно землю, он выстроит в Кадака новую избу. Каарель вчера затем и ходил к нему.

— А ты что ответил?

— Я сказал, пусть господин барон берет участок обратно, раз он у него и куплен, что мне, старику, с землей делать.

— Ну да, пусть берет, нам что за беда, если Каарель на это согласен, — сказала старуха, подумав. — Только пусть потом не кричит, что ничего от нас не получил. Мы свои семьсот дали, а если он дарит их барону — мы не виноваты. Я давно тебе говорила — нельзя отдавать усадьбу Каарелю, ничего путного из этого не выйдет. Так оно и получилось. Разве неправду я говорила! Какой толк, что мы купили землю! Теперь она опять отойдет к мызе, бери снова в аренду.

— Да, пропащее дело, — молвил старик. Вечером, когда Каарель вернулся домой, он первым делом спросил старика, что решили в имении.

— Что решили! — ответил тот. — Обещал я землю отдать барону обратно, только всего и решили. Барон сказал, что ты вчера за этим к нему приходил.

— А что же еще оставалось делать? До каких пор скитаться по чужим углам! Две зимы здесь промаялись, мерзли, зубами щелкали. Пусть лучше семьсот рублей пропадом пропадут, а без дома все равно не проживешь, — говорил Каарель.

— Чего лучше! — насмешливо сказала старуха. — Выстроит барон вам горницы, большие, светлые окна сделает, полы настелет дощатые. Будете жить как на седьмом небе, как у Христа за пазухой. А мы, старые, так и будем мыкаться по чужим углам, пока нас смерть не приберет. Что нам делать в светлых хоромах с деревянными полами!

И, уязвленная тем, что на ее слова никто не обратил внимания, старуха начала снова:

— Да, молодые эти — ох, какие умные, уж они-то сумеют по-своему жить в новом доме. Опять пойдут учить да указывать — только слушай. А меня, старуху, никто умнее не сделает, говори хоть за десять пасторов сразу, дурой родилась, дурой и умру.

Однако и эти слова не произвели никакого впечатления. Старуху зло взяло. Она решила начать с другого конца.

— Когда у тебя новый дом будет готов, ты уж выплати нам, старикам, все, что обещал, — обратилась она к Каарелю.

— Летом вы и без того придете нас грабить, — ответил Каарель.

Старуха добилась своего: слова ее задели зятя и, значит, ссора назревает. Давно она к этому стремилась, но затеять перебранку никак не удавалось. Наконец-то! И бабка пустилась перебирать все старые обиды, начиная со сватовства Каареля и кончая последним сочельником. Каарель отвечал неохотно, отделываясь лишь короткими замечаниями. Это еще больше подзадоривало Мари. Ей необходимо было довести противника до белого каления. Тогда она почувствовала бы силу своих слов и ту приятную дрожь во всем теле, которую вызывает раздражение, — точно глотнул перцовой водки или мерзлую клюкву раскусил: от горькой голова кружится, кислая ягода рот стягивает.

Миновала неделя-другая, и усадьба Кадака отошла к имению, а Каарель сделался ее арендатором. Барон обещал выстроить ему новый просторный дом, и подготовительные работы начались. Бревен навезли в Кадака что камышу, штабеля быстро росли. Видя это, Каарель невольно улыбался от радости. Он теперь только и думал, что о новом доме. Лишь намечтавшись вдоволь, он вспомнил о земле. И тут же решил, что, само собой разумеется, арендатором он долго не будет, скоро опять станет хозяином.

— У меня теперь куда легче на душе, все-таки есть надежда, что будет свой угол, — сказал он однажды Тийне.

— Это хорошо, конечно, но мы должны снова в арендаторы идти, — ответила она.

— Иначе ведь нельзя было.

Вмешалась старуха и опять свела разговор на свои семьсот рублей. Снова началась перебранка. Старуха вообще в последнее время не давала молодым разговаривать между собой и совала свой нос во все мельчайшие дела. Каареля это всегда злило, но он сжимал зубы и терпел, надеясь, что скоро зима пройдет и они избавятся от стариков.

Для кадакаских молодых настала четвертая весна; весной три года назад они справляли свадьбу, на вторую весну взяли хутор в свои руки, еще через год весной переселились в курную лачужку, стыдливо притаившуюся в стенах риги. Нынешняя весна была какая-то совсем особенная, по крайней мере, так казалось молодым. Светило солнце, но оно словно не грело, пели птицы, но их пение не радовало; речка не так сверкала, как раньше; сосны на болоте за торфяниками казались еще более приземистыми, еще более одинокими. Даже пригорок, с которого так далеко было видно, казался теперь ниже. Какая радость переполняла их сердца прошлой весной, когда они перебирались в свою дымную избушку! Теперь все это пропало. Каарель мечтал только о новом доме, и даже Тийна жаловалась, что дым очень уж ест глаза.