— Так, значит, меня в кусты? Ну уж я тебя отделаю, упрямая скотина! Ишь, бельма вытаращил! — И старуха крепко стегнула быка по носу.

— Ну, ну, потише с ним! — проворчал старик.

Бычку обкрутили морду веревкой, чтобы легче было удержать его на поводу.

— Затягивай потуже! Пусть знает теперь, что значит удирать! — приказала бабка.

Старик, сопя, затянул веревку. Бык еще сильнее выпучил глаза.

— Ишь как злится! — говорила старуха. — Не поможет тебе твоя злость. Вырасти сперва да состарься, посмотрим, как тогда будешь глаза таращить.

Все трое отправились в путь.

— Держи его покрепче, чтоб опять не вырвался, — поучала бабка деда.

И в самом деле, бык больше не вырывался. Хотя старуха и лупила его сколько хотела, бычок покорно шагал за стариком.

Старики увели бычка и на следующий день продали его на ярмарке. Теперь им казалось, что они все еще хозяева усадьбы Кадака. Они даже редко бранились между собой, вернее, старуха реже бранила деда. Недостатка у них не было ни в чем.

Тем сильнее скрутила нужда молодых. В этом году бычок был у них единственной скотиной, которую можно было бы продать, а теперь они и его лишились. Мало того, Тийна всякий раз, когда заходила об этом речь, твердила Каарелю, что старики вполне правы; но Каарель никак не хотел этого понять и ругал стариков последними словами. Тийна, однако, оставалась при своем. Она, не в пример Каарелю, никогда не раздражалась, только молчала и утирала слезы. Характером Тийна была в отца, но в ней, кроме того, таилось женское упрямство, своенравие и настойчивость, которые так часто скрываются за обликом невинной страдалицы.

Ничто ее не воодушевляло, она не ждала от жизни ничего особенного, о чем стоило бы помечтать. В то же время под самыми тяжелыми ударами судьбы она не приходила в отчаяние и не опускала рук, как это бывает, когда все жизненные силы исчерпаны. Она упорно противостояла трудностям и с таким же упорством любила свой родной угол. Она готова была все вынести, претерпеть любые лишения, лишь бы остаться в Кадака. Она была полной противоположностью Каарелю — тот постоянно либо мечтал о счастье, либо опасался несчастья, всегда ждал от жизни чего-то необычайного и готов был идти напролом навстречу этому необычайному; Тийна же была для мужа уравновешивающей силой, она его сдерживала, успокаивала, ободряла в тяжелые минуты. Несмотря на это, чем дальше, тем безразличнее становится лицо Каареля, в его взгляде все чаще сквозит равнодушие. Он видит, как старики уводят у них сначала Тыммик, потом бычка, а Тийна, его жена, все больше склоняется на сторону родителей. Он видит то страшное утро, когда стало черным зеленеющее картофельное поле. Перед его взором до сих пор стоят пышные яровые, а в ушах звучат слова: «Зачем надо было сажать так много картофеля? Под кустом всего-навсего три клубня». Он видит, что летняя пора на исходе, а желанное облегчение болезни так и не пришло: кашель становится все сильнее, а долгая зима уже опять стоит у порога; она несет с собой новые тяготы и заботы.

— Что станем делать? — спросил он как-то поздней осенью у Тийны.

Не поняв, что муж хочет этим сказать, Тийна молча посмотрела на него.

— Куда на зиму переселимся? — пояснил свой вопрос Каарель.

— Разве мы здесь не останемся? — удивилась Тийна.

— А где скот держать?

На это Тийна ничего не смогла ответить.

— Сами прожили бы, да скот померзнет, — продолжал Каарель.

— Нам-то самим что сделается, — молвила Тийна.

— Ничего другого не остается, как перебраться на зиму в Лыугу зубами щелкать, — продолжал Каарель, очень живо представляя себе все значение этих слов: «перебраться в Лыугу». Это означало снова жить со стариками под одной крышей и изо дня в день ссориться с ними.

— Ни за что не ушла бы отсюда, здесь так хорошо, — сказала Тийна.

— А скотину куда? — повторил Каарель свой вопрос.

— Вот в том-то и беда: куда скотину? Ничего не поделаешь, придется туда перебираться, — покорно произнесла Тийна.

И Каарель отправился в Лыугу — просить хозяина принять их на зиму обратно.

Бабка Мари, прослышав о посещении Каареля, сейчас же побежала к хозяйке Лыугу узнать, зачем приходил зять.

— Хотят на зиму опять к вам переселиться; боятся, наверно, как бы вы, старики, одни там не замерзли.

— Ах вот что — обратно! — воскликнула старуха. — Пусть приходят, я их не боюсь, мы всего от них навидались.

— Чего их бояться, они ведь не чужие. А вы все еще ссоритесь, никак не можете поладить? — спросила хозяйка.

— Уж и не знаю, как ладить с таким бесноватым. У меня вечно душа болит, как бы он Тийне не сделал чего плохого. А Тийна — как овечка, позволяет ему вытворять что вздумается. Я бы не вытерпела, хоть головой в омут, а сбежала бы от него.

— Может, он с Тийной и хорош.

— Уж мы-то знаем, как он с Тийной хорош!

Перед вечером молодые отправились в Лыугу, уже заранее предчувствуя ссору. Так и случилось. Едва Каарель вошел в комнату, старуха сказала:

— Стариков ругаешь на чем свет стоит, говоришь, что и глядеть на них противно, а видно, без них не обойтись, опять приходится к ним на шею садиться.

К Тийне, пришедшей немного раньше, старуха относилась терпимо, потому что та в последнее время все чаще возражала Каарелю и горой стояла за стариков.

— Если старики не дают нам покоя, чего ради нам их в покое оставлять? — ответил Каарель теще.

— Мы были у вас только два раза за все лето, — сказала бабка.

— И, конечно, рады были каждый раз что-нибудь урвать. Наведывайся вы почаще, нам бы давно пришлось в петлю лезть, — ответил Каарель.

— А кто же тебе мешает? Лезь сейчас, время еще не ушло, душа в теле держится, веревку подавно стоит на тебя извести.

Когда Каарель, задыхаясь от кашля, опустился на скамью, старуха прибавила:

— Хрипи, хрипи, скоро и без веревки на тот свет отправишься.

— Я и сам так думаю, поэтому тяну еще свою лямку, — ответил Каарель с печальной серьезностью.

Тийна, как видно, поняла, что хотел сказать муж, и воскликнула со слезами: «Каарель!» Сынишка, сидевший у нее на коленях, посмотрел на всех по очереди, остановил взгляд на матери и скривил губки, собираясь заплакать.

— И ты — как дитя малое, опять хнычешь, — принялась мать отчитывать Тийну. — Да кабы мне от такого мужа избавиться, я бы на радостях каждому нищему у церкви подала по три копейки.

— А сколько бы ты подала, если б от такого зятя избавилась? — спросил Каарель.

— Стоит ли за такую дрянь вообще-то подавать!

— А если б он остался в живых? — допытывался Каарель.

— Каарель, перестань! — сказала Тийна умоляюще.

— Остался в живых?.. Да что он — скотина, чтоб его можно было дубиной пристукнуть, когда вздумается, — проворчала теща.

— Ну да, сам-то он не скотина, да у него скотина есть, поэтому пусть еще поживет, — сказал Каарель насмешливо и поднялся со скамьи, собираясь идти в Кадака за вещами. Старуха продолжала браниться.

Первое время молодые были заняты устройством своего жилища на зиму. Стены опять обложили соломой, только на этот раз солома была уже их собственная. Скот разместили на гумне: разыскали и починили привязи, сколотили кормушки.

Для обмолота яровых опять пришлось дожидаться санного пути. А когда дождались, снова принялись сушить, молотить и веять хлеб сразу на трех соседних гумнах, так что для другой работы времени не оставалось. У Каареля усилился кашель, постоянная пыль при обмолоте забивала ему легкие. Когда он выходил на гумно из теплого жилья взять мякины или переворошить солому, накинув лишь рваный пиджак на пропотевшую рубаху, он чувствовал, как холод пробирается под одежду и больно сжимает грудь. Каарель знал, что это ему вредно, но не обращал внимания, казалось, был даже доволен.

Промерзнув, Каарель всегда на следующий день чувствовал недомогание, кашлять было больно.

— Что-то плохо мне сегодня, грудь болит, — говорил он Тийне.