— Именно об этом я и хотел сказать.

— Тогда давай!

— Сегодня мы станем спать по-братски, все вместе.

— Идет, — откликнулся Кулно и растянулся на диване.

Стол отодвинули подальше от печки, Тикси наскоро подмела пол, и на нем гуляки расстелили свои пальто.

— А что подложить под голову? — спросили у Лутвея.

— Книги. Думаю, библиотеки Мерихейна на это хватит.

— Правильно! — закричали в ответ.

Студенты взапуски кинулись к маленькой убогой полке, каждый старался заполучить том потолще.

— Что тебе досталось? — спрашивал один другого.

— А тебе? — отвечал тот вопросом на вопрос.

Вскоре выяснилось, что у троих были «Песни сету», по то́му на каждого, у одного переплетенный комплект журнала «Мааильм я мында», а у Свирепого «П» огромная Библия с деревянными обложками.

— Ты что, с ума сошел, Библию забрал! — накинулся кто-то на Свирепого «П».

— Библию нельзя! — поддержал второй.

— Нельзя, нельзя, — согласился с ними Кулно. — Библия не народная книга, а сегодня торжество народное, народный день мира, день народного горения.

Лутвей вырвал из рук Свирепого «П» Библию, поставил ее назад на полку и начал искать более подходящую книгу.

— Павловский годится? — спросил он у Кулно.

— Вполне, — ответил Кулно, — Павловский — словарь, в словаре нет ничего, кроме языка, а язык всегда был народным достоянием.

И Свирепый «П» получил словарь Павловского. Проворчав одно из своих излюбленных выражений, Свирепый «П» улегся спать. Рядом с ним устроился Таавет, он все еще улыбался, но улыбка его уже не была похожа на девичью.

— Вот где будет блаженное спанье, — сказал кто-то.

— Общественное спанье!

— Народное спанье!

— Отечественное!

— Космическое!

Рассуждая так, парни расположились на своих пальто, словно поросята на подстилке, совершенно позабыв о существовании королевы вечера. Про нее вспомнили лишь тогда, когда она направилась в прихожую с намерением одеться и уйти домой.

— Господи! А Тикси?! Куда мы ее положим? — воскликнул Лутвей.

Вопрос этот оказался нелегким как для умов, так и для сердец жаждущих покоя молодых людей. Пока что всем ясно было лишь одно: королева не должна уходить. Вначале хотели было изгнать из принадлежавшей Лутвею постели революционно-эволюционных спорщиков, потом попытались отобрать у Кулно его диван, и кто знает, к каким непредвиденным осложнениям привел бы вопрос об опочивальне королевы, если бы Кулно не пришла в голову счастливая мысль. Он предложил:

— Ее величество ляжет рядом с Мерихейном, у него удобная, широкая кровать.

Обоснование показалось настолько ясным и простым, что возражать стала одна лишь Тикси. Все остальные со смехом одобрили идею Кулно.

— Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе, — глубокомысленно изрек кто-то.

Как ни умоляла королева пощадить ее, подданные горячо настаивали на своем решении. Остались непреклонными как приверженцы веры, так и сторонники познания, и занимающие промежуточную позицию тоже. Даже Таавет, слегка зардевшись, одобрительно улыбнулся. Единственным, кто сохранил нейтралитет, оказался Кобру, — об этом можно было заключить по его энергично прозвучавшему «п». Ее величество уже готова была разрыдаться. Беспечный и вполне искренний смех подданных ничуть ее не радовал. Повторилась трагедия, такая знакомая нам по истории многих государств.

— Это ужасно! — твердила королева в отчаянии.

— Разумеется, ужасно, — соглашались с нею подданные, — но что поделаешь, ваш долг обязывает вас поступить именно так.

— Отпустите меня домой.

— Ни в коем случае! — воскликнул Кулно и вскочил с дивана, опасаясь, как бы подданные не уступили просьбам королевы. — Неужели вы, наше единственное величество, хотите сделаться отступницей и предать общественно-народно-отечественно-космическое спанье своих подданных?!

Тикси молчала, пребывая в нерешительности, и Кулно почтительно продолжал свои увещевания:

— Милостивая государыня, не бойтесь, не вздыхайте, ибо эстонские студенты и уважаемые писатели — существа бесполые. А захрапевший эстонский писатель и вовсе подобен целомудренной ангелице. На его груди вы можете заснуть так же безмятежно, как если бы под головой у вас лежала Библия или «Песни сету».

Проникновенный тон этих слов благотворно подействовал на Тикси, она уже начала вместе с Кулно смеяться. Когда же Кулно в конце концов с рыцарской почтительностью взял королеву под руку, чтобы в окружении подданных проводить ее в опочивальню, ее величество подчинилась общему желанию почти без сопротивления, она даже улыбалась, точно шла навстречу своему счастью, и такое поведение само по себе явилось чудом, доселе на земле не виданным.

Когда погасили свет, был уже шестой час утра.

Примерно часа три утомившиеся гуляки вкушали спокойный сон, затем на лестнице послышался топот ног, — можно было подумать, что кто-то запоздал на новоселье, — и через некоторое время за дверью зазвучала песня, ее пропели один раз, потом — во второй и в третий. Но в квартире царила гробовая тишина, и стоявшие за дверью посетители постучали — робко, чуть слышно, словно бы извиняясь.

Однако молодые люди в большой комнате спали чересчур крепко, чтобы услышать такой тихий стук. Кровать же, на которой помещались Мерихейн и Тикси, стояла слишком далеко от двери — они тоже ничего не услышали. Люди на лестнице начали терять терпение и не знали, что же им делать. К счастью, в это время пришла прислуга. У нее имелся только ключ от черного хода, что вел в комнату Лутвея, то бишь кухню; превращенную накануне в буфетную. Когда матушка Коорик открыла двери, в ее любящим чистоту нос ударил странный запах; двигаясь ощупью, она добралась до плиты и поискала там спичечный: коробок, но его на месте не оказалось, рука прислуги наткнулась лишь на бутерброды, да куски колбасы и сыра. Обескураженная матушка Коорик вышла назад на лестницу и попросила спичек у стоявших там господ. По мере того как комната освещалась, изумление госпожи Коорик все возрастало: двое незнакомцев храпели на кровати молодого господина, в большой комнате пятеро молодых людей лежали вповалку на полу, словно змеи, сам же господин Мерихейн… д-да, сам господин Мерихейн… Госпожа Коорик не знала, что подумать. Она была не только изумлена, она была испугана. Поэтому она побоялась открыть ожидавшим на лестнице людям парадную дверь и лишь извинилась перед ними, — дескать, у господина Мерихейна гости. Однако пришельцы оказались людьми с характером, их настойчивые просьбы в конце концов, перешли в прямое требование: им необходимо; во что бы то ни стало встретиться с пятидесятилетним новорожденным, — и госпоже Коорик волей-неволей пришлось уступить. Дверь была отворена, и в квартиру вошла делегация, в составе которой, кстати, были президент Союза народной культуры, а также временный президент и два постоянных члена Общества трезвости. Господа пришли поздравить уважаемого писателя и поэта Андреса Мерихейна с пятидесятилетием, сообщить ему о глубокой признательности народа и пожелать долгой жизни и счастья. Лица делегатов хранили серьезность и были преисполнены достоинства, вполне отвечавшего торжественности момента.

Туманное время, светлое время!

Тикси и Лутвей словно заново переживали первые дни своего знакомства, хотя с тех пор прошло почти два года.

В ту пору в Тикси было что-то от цветка: пригревает солнце, ласкает теплый ветерок, орошает летний дождик, что же еще остается, кроме как цвести и благоухать, привлекая одурманивающим ароматом пчел и мотыльков!

Ощущение времени тогда еще не возникло в душе Тикси, время было пустым звуком, не имело реального измерения, походило на легкомысленно пролитую слезу, которую можно осушить поцелуем.

И вот — это ужасное воскресное утро, когда Тикси, сидя на краю постели Лутвея, латала его одежду! Эти словно бы небрежно, полушутя оброненные Лутвеем слова о трубках и Тикси и — как противовес им — о Хелене и деньгах!