— Она ведь к учителю ходит на моления. — Ханс подумал немного и добавил насмешливо: — Они там все братья и сестры, при встрече целуются, при прощании целуются.

— И Анна?

— И Анна, она ведь тоже сестра.

Кустас покраснел. Он хочет жениться на Анне, а та позволяет посторонним мужчинам целовать себя.

— Что же ты задумался? Уж не расхотелось ли жениться? — спросил Ханс.

— Нет!

— Вот что, Кустас, — сказал Ханс немного погодя. — Если ты решил жениться на моей сестре, я запрещу ей ходить на моления — переедем вместе в город, работа и хлеб для нас там найдется. А сейчас я не могу жить в городе, меня выслали.

— Выслали? Кто?

— Полиция.

— За что она тебя выслала?

Ханс радовался, что сделал наконец этот шаг. Теперь у него был человек, которому он мог рассказать обо всем, что узнал в городе за последний год. Он говорил долго и горячо, рисуя будущее самыми радужными красками. Кустас слушал недоверчиво и только диву давался. И все же с этого дня они с Хансом стали как бы одна душа, встречались гораздо чаще. Кустас надеялся, что Ханс поговорит с сестрой и сообщит ему окончательное решение. Ханс же радовался, что нашел человека, который, казалось, сочувствовал ему и с которым он мог говорить о своих планах. С помощью Кустаса Ханс надеялся хоть чего-нибудь добиться в этом захолустье.

Почти ежедневно встречаясь с Кустасом, Ханс по его глазам видел, с каким нетерпением тот ждет решения своей судьбы. В этом не было ничего удивительного, ведь Кустас уже давно вынашивал в тайниках души те сокровенные надежды, которыми поделился с Хансом. Эти мысли и чувства преследовали его постоянно. Шел ли он куда-нибудь или что-нибудь делал — все только ради Анны. По воскресеньям он ходил в церковь лишь для того, чтобы увидеть Анну. В церкви он часто ловил себя на том, что не слушает пастора, а глядит не отрываясь на густые светлые волосы Анны, сидящей среди других женщин. Он не пропускал ни малейшего движения Анны. Но стоило девушке случайно взглянуть на него, как он тотчас же в смущении опускал глаза или отворачивался. Субботними и воскресными вечерами, отправляясь в мызный парк или еще куда-нибудь, где раздавались песни молодежи или звуки гармошки, Кустас втайне надеялся увидеть там Анну. Когда его надежда сбывалась, Кустас целыми ночами сидел, глядел на веселье других, а порой и сам веселился вместе со всеми; если же Анны там не оказывалось, настроение Кустаса сразу падало: он брел домой или к лийвамяэским воротам и там, притаившись за деревьями, ждал — не появится ли во дворе Анна. Выпадало ему такое счастье — он, опустив голову, тяжелыми шагами возвращался домой, думая и мечтая. Медлительный и вялый, он не нравился девушкам, а те, кому он, возможно, и понравился бы, его не интересовали. К лийвамяэской Анне, на которую засматривались многие деревенские парни, он не осмеливался и подойти. Тем ревнивее следил он за ней исподтишка. Кустас узнавал ее еще издали, стоило ей только показаться. Малейшее движение Анны было ему знакомо, волновало его, заставляло быстрее биться его сердце. Он знал, как Анна носит платок на голове, знал ее походку, знал, как она жнет рожь, как косит и сгребает сено. Но особенно хорошо знал он голос Анны, ее звонкий смех. Такого голоса, такого смеха не было ни у кого. Кустас узнал бы его среди смеха женщин всего мира. Этот смех, как раскаленное железо, жег ему сердце, если звучал в ответ на шутку какого-нибудь парня; а когда Анна смеялась, болтая с подругами, ее смех казался Кустасу мучительно-сладким, нежным, точно шелк или бархат; он согревал, оживлял, преображал весь мир.

Чтобы увидеть Анну, Кустас как-то раз пошел даже на моление, хотя вообще молитвы были ему не по душе. Там он, конечно, не слышал ничего — ни молитв, ни проповедей, только смотрел на Анну, вслушивался в ее голос, явственно выделявшийся в хоре других голосов. Ханс не раз пытался поговорить с сестрой о Кустасе, но всегда между ними вставала какая-то непреодолимая преграда. Девчонка стала взрослой девушкой, ее чувств и желаний брат уже не понимал. Между братом и сестрой как бы выросла стена, и чтобы подойти друг к другу, завоевать взаимное доверие, им нужно было эту стену разрушить. Их отчуждение усиливалось еще и тем, что Анна ходила с матерью на моления, о которых Ханс нередко отзывался с насмешкой.

Ханс хотел положить этому конец: он решил сам побывать на молении и узнать, что привлекает туда людей. Кустас согласился пойти вместе с ним.

Наступил долгожданный субботний вечер. Лиза и Анна уже ушли на моление. Сегодня и завтра ожидались особенно торжественные моления: откуда-то издалека прибыл известный проповедник, чтобы убедиться, насколько крепка вера здешних братьев и сестер.

Март и Ханс остались дома одни; они сидели на бревне невдалеке от ямы. В свободное время старик всегда старался находиться поближе к своему кладу. Глядя на новый костюм Ханса, он спросил:

— А ты куда собрался, в гости, что ли?

— Я? — переспросил Ханс и, помолчав, ответил: — Жду Кустаса, мы тоже собираемся пойти на моление.

Старик удивленно посмотрел на сына, словно хотел сказать: «Вон уже до чего дошло». Однако промолчал, задумчиво посмотрел в землю, затем перевел взгляд на яму.

Немного погодя за воротами показался Кустас, Ханс пошел ему навстречу, и они вместе скрылись в лесу.

Старик продолжал сидеть на бревне, попыхивая трубкой. Так приятно было отдыхать после целой недели труда. Но потом он не вытерпел — встал и подошел к яме. Из-за дождя края ямы опять обвалились, но старик на это и внимания не обратил. Погруженный в свои мысли, он снова увидел дороги, ведущие на небо и в ад, и извивавшихся в грязи некрещеных младенцев. Представил он себе и будущее: яма вырыта и предсказание сбылось.

Ханс и Кустас шли через лес. Их нежно окутывал теплый влажный воздух. Лес молчал. Лишь изредка то здесь, то там раздавался какой-нибудь звук; он словно в страхе или радости стремглав уносился в лесную чащу и там как бы прислушивался, затаив дыхание, к царящей вокруг тишине. Порой же в противоположных концах леса раздавались одновременно два голоса, и тогда казалось, будто они в порыве непреодолимой страсти устремляются друг к другу, чтобы сплестись в жарком объятии. В небе лукаво перемигивались звездочки.

Молитвенное пение парни услышали еще издали. В просторной горнице усадьбы Аллика Ханс и Кустас увидели скопище народа. Дверь была открыта, так что каждый мог свободно войти в горницу. На Ханса и Кустаса никто, по-видимому, и внимания не обратил. В горницу они не вошли, стали в сенях.

Молящиеся держали в руках небольшие молитвенники и пели, пели долго, с явным воодушевлением. Здесь были старики и молодежь, мужчины и женщины. Налево от двери у стены сидел мужчина лет пятидесяти с серьезным, задумчивым и даже как будто печальным лицом. Лоб его был изборожден морщинами. Но, взглянув на его рот и глаза, Ханс заметил, что старик все время улыбается какой-то язвительной, сатанинской улыбкой; и Хансу показалось, будто старик насмехается именно над теми, кто не осмеливается войти в горницу. Он сидел с молитвенно сложенными руками и после каждого песнопения громко шептал: «О Иисус, Иисус, Иисус, Иисус! О Иисус, Иисус, Иисус, Иисус!» Но при этом лицо его ничуть не менялось, насмешливая улыбка по-прежнему мелькала на губах и отражалась во взгляде.

Рядом со стариком сидел мужчина лет сорока, светловолосый, с широким, приветливым и сияющим лицом. Лоб у него был чистый и высокий, в глазах светилась радость. На его губах тоже играла улыбка, но как непохожа она была на улыбку его соседа! Она дышала лаской, радостью и счастьем. Такую улыбку можно увидеть только на лице младенца, долго плакавшего от голода в своей колыбели и вдруг увидевшего мать, которая пришла, чтобы накормить его. У ребенка еще не высохли слезы на глазах, но он уже улыбается, улыбается счастливой улыбкой и пытается вытащить ножонку, туго стянутую свивальником. Этот радостно улыбавшийся мужчина смотрел не прямо перед собой и не вверх, а на угол печки, где, однако, ничего особенного не было видно, даже тараканов.