Прямо против двери, на стоящей у стены скамье, вместе с другими сидели два парня — один лет двадцати, другой чуть постарше — и пели по одному молитвеннику. Лицо младшего выражало чисто мальчишеское зазнайство и глупость, старший же, по-стариковски нацепив очки и склонив для пущей важности голову к плечу, сидел, преисполненный чувства собственного достоинства. Оба пели во весь голос, то и дело косясь на дверь, возле которой стояли Ханс и Кустас. Особенно внимательно разглядывали они Ханса, одетого в добротный костюм. Парень в очках еще больше склонил голову к плечу, словно хотел сказать: «Эка важность — новый костюм! Ты лучше на нас погляди!»
Женщины расположились на скамейках и стульях посреди горницы. Все с воодушевлением пели. Особенно выделялась молодая девушка с чистым, свежим лицом, сидевшая рядом с лийвамяэской Анной; они пели по одному молитвеннику. Кустас и внимания не обратил на эту девушку, он не отрывал глаз от Анны. Тем внимательнее смотрел на девушку Ханс. Он никак не мог понять, почему она здесь — у нее такое красивое, открытое и умное лицо. Что заставляет эту девушку так горячо молиться? Если сюда идут старики, это еще понятно. Времена сейчас тяжелые, жить с каждым днем становится все труднее, а помощи и милосердия ждать неоткуда. Доходы год от году сокращаются, а помещик все повышает арендную плату и увеличивает число отработочных дней. Старики уповают лишь на помощь отца небесного, вот и приходят сюда, чтобы молиться ему — авось он наконец устанет слушать их мольбы и облегчит им жизнь. Среди молящихся было немало людей, стяжавших себе греховной жизнью дурную славу; они приходили сюда, как видно, для того, чтобы избавиться от жестоких укоров совести и избежать вечных мук. Но самое главное — здесь их принимали в свою среду люди, слывшие благочестивыми. Словно благочестие — единственный грех, которого они еще не вкусили. Теперь они могли читать молитвы, могли призывать к душевному исцелению и праведной жизни тех, кто до сих пор смотрел на них свысока, как на падших. Все это было так заманчиво и интересно. Сидели здесь и девушки, о которых ходили слухи, будто они уничтожали в себе зародыш новой жизни. Были здесь также неизлечимо больные и калеки. И все они жаждали утешения, облегчения и спасения. Но чего ищет здесь эта красивая, полная жизни девушка с мечтательными черными глазами? Что гнетет ее душу? Ведь она еще так чиста и непорочна. А девушка увлеченно пела, и ее звонкий голос выделялся в общем хоре.
За столом у окна сидел школьный учитель; выражение лица у него было благочестивое и торжественное. Губы его были крепко сжаты, казалось, их могут разомкнуть только святые и благочестивые слова. Старухи смотрели на него с уважением и надеждой.
Пение кончилось. Все стали держать совет — продолжать пение или приступить к духовной беседе.
— Споем еще псалом двадцать седьмой, он словно мед, словно кровь Иисусова для уст моих, — сказал мягким, ласковым голосом мужчина с младенчески счастливой улыбкой. — Эта песня стала так близка душе моей и сердцу, что всегда, когда я бываю с возлюбленными братьями и сестрами, я прошу спеть ее.
По этим словам Ханс догадался, что говоривший — и есть проповедник, прибывший издалека. Тот повернулся к своему соседу и спросил:
— А твоя душа, любезный брат, также всегда испытывает умиление от этой песни?
— Моя душа всегда испытывает умиление, когда я пою в доме Иеговы, — ответил старик и, взглянув на соседа, снова улыбнулся насмешливо-язвительной улыбкой. А через миг он уже шептал привычное: «О Иисус, Иисус, Иисус, Иисус! О Иисус, Иисус, Иисус, Иисус!»
Пение возобновилось, и чем усерднее молящиеся пели, тем сильнее овладевал ими восторженный подъем. Многие, в том числе и молодая девушка, сидевшая рядом с лийвамяэской Анной, кричали уже почти в исступлении.
Пение прекратилось. Учитель перешел к духовной беседе.
Вначале он счел нужным заметить, что не намерен сегодня затягивать беседу и задерживать братьев и сестер, так как, очевидно, многие из присутствующих испытывают горячее желание излить душу.
И действительно, его слово было кратким.
Как только учитель кончил и пригласил кого-нибудь из тех, кого осенил дух святой, занять его место, сразу поднялись пять-шесть мужчин и поспешили к столу; всем им хотелось наставить дорогих братьев и сестер так, как им внушил сейчас святой дух. Вместе с ними к столу подошли старик с насмешливой улыбкой и оба парня. Так как старик оказался ближе всех к столу, он первым взял в руки книги и, таким образом, получил право первым толковать слово божье. Остальные вернулись на свои места. Лицо толкователя не изменило своего выражения, наоборот, насмешливая улыбка, кривившая его рот, сделалась еще язвительнее. Он прочел какой-то отрывок, затем стал его толковать. Речь шла о свадьбе и брачных ризах. Толкователь считал, что большинство собравшихся облачены в брачные одежды, лишь немногие лишены их. При этом он прямо указал на Ханса и Кустаса, которые потому, мол, боятся войти в горницу, что на них нет свадебных одеяний. Толкователь говорил долго, главным образом, о муках, которые выпадут на долю тех, у кого нет настоящих брачных одежд. Он говорил о скрежете зубовном, о воплях, визге, вое. И тут же, в противовес, рисовал картину ликования избранных гостей на брачном пиру, — они-де будут есть, пить, петь, играть и веселиться.
Некоторые старики и старухи, вздыхая, со страхом и жалостью косились на дверь, за которой, кроме Кустаса и Ханса, стояло еще несколько парней.
Этого толкователя сменил юноша в очках. Гордо и решительно подошел он к столу. Юноша прочел отрывок о птицах и цветах на лугу. Говорил он самоуверенно, и голос его постепенно становился все тверже, слова все суровее. Он угрожал огнем и кипящей смолой не только стоявшим в сенях, но предвещал вечные муки всем, ибо все нарушают заповеди и забыли бога.
Слова эти произвели на собравшихся страшное впечатление. Все чаще стали раздаваться глубокие вздохи; послышались всхлипывания и мольбы о спасении. Прежний толкователь то и дело повторял: «О Иисус, Иисус, Иисус, Иисус!» — и при этом вздыхал. Сидевший рядом с ним старик перевел взгляд с печки на потолок, где паук раскинул свою паутину, чтобы поймать мошку и сожрать ее на виду у молящихся; глаза мужчины по-прежнему выражали младенческую радость и счастье, только вроде бы слегка помрачнели. На его высоком лбу обозначились мелкие скорбные морщинки.
А жестокий судья продолжал метать громы и молнии; с его уст сыпались самые страшные слова. Сами слова были обыденные, но произносились они с такой силой, в таком горячечном исступлении, что поражали слушателей. Судья повелел грешникам пасть на колени и единодушно молить господа о милосердии. Вздохи, взывания к господу Христу, агнцу божьему, Иисусу и т. д. становились все громче. Раздавались рыдания и вопли. Плакали и старики и молодые.
Утирала слезы и лийвамяэская Анна. Сидевшая рядом с ней красивая девушка всхлипывала; губы ее шептали слова, которых Ханс не мог разобрать, как ни прислушивался.
— Вы, черви ползучие, падите ниц перед своим разгневанным господом, взывайте к нему, молите, чтобы он сжалился над вами. Бремя грехов ваших так велико, что солнце померкнет, дождю не будет конца, все мы умрем с голоду, а этот дом вместе с небосводом и светилами небесными обрушится на нас и раздавит всех, превратит в пыль и прах… — гремел оратор.
И все пали ниц, многие даже распростерлись на полу и стали кричать, стонать, молиться и взывать к богу. Красивая девушка громко кричала, ее голос перекрывал все голоса. Когда она на минутку подняла голову, Ханс увидел, что глаза ее красны от слез, рот перекошен, словно от невыносимой боли, лицо пылает.
Крики и стенания заглушал громкий голос обличителя, повторявшего все те же угрозы и проклятия. Из угла доносилось: «О Иисус, Иисус, Иисус, Иисус!» — и при этом восклицавший каждый раз поднимал голову и окидывал комнату испытующим взглядом, как будто хотел убедиться — все ли молящиеся пали ниц и вопят. Этот испытующий взгляд неизменно скользил и по стоявшим в дверях грешникам, и тогда в нем вспыхивал насмешливый, почти дьявольский блеск.
