И вот теперь он сидит здесь, усталый, измученный, и думает. Душой его овладело опьяняющее и все же тягостное чувство. Он смотрел вокруг, узнавал кусты, деревья; они вытянулись, стали больше, гуще, постарели. Это напоминало Хансу его собственную жизнь. Как быстро она прошла, точно сон, а он и не заметил. Старые сосны и ели не изменились: они тихонько покачивали своими верхушками и ветвями, как и в те дни, когда Ханс уходил из родного дома в город.

За воротами, на лесной дороге, послышались голоса людей. Собака насторожилась, повернулась в ту сторону, но не залаяла. Дойдя до ворот, люди расстались, поцеловавшись на прощанье. Женщины были мать и сестра Ханса, мужчину Ханс не знал.

— Кто это там сидит? — спросила мать, заметив Ханса.

— Это же Ханс, — вглядевшись, сказала Анна.

— Чей Ханс?

— Да наш!

— Доброе утро! — крикнул Ханс, вставая. После короткого отдыха он почувствовал, что ноги у него затекли и ноют.

— Вот чудеса-то, как ты сюда попал? — спросила мать.

— Верно, приехал помочь нам с сеном управиться? — промолвила Анна.

Они пожали друг другу руки. Мать смотрела на сына с любовью, сестра с каким-то смешанным чувством опасения и гордости.

— Почему приехал, не предупредив нас? — спросила мать, словно предчувствуя что-то недоброе.

— Почему приехал… Захотелось, вот и приехал. Может, вы этим недовольны? Я стану работать, вам на шею не сяду; если удастся, буду в лесу деревья рубить. Здесь ведь как будто шпалы делают?

— Да, — ответила Анна.

— Отчего же недовольны… — произнесла мать. — Я так беспокоилась, даже во сне тебя видела, когда приезжие из города рассказывали, что там бунтуют. Я за тебя сильно боялась, ты ведь такой горячий, всегда вперед лезешь… А работа-то у тебя была? Говорят, фабрики стояли.

— Работе как не быть, только бы позволили работать.

— Кто же может помешать человеку работать? — удивилась мать.

— Бывает… — промолвил Ханс задумчиво и кивнул на яму в песчаном бугре. — Это что за нора? — спросил он.

— Отец клад ищет, — ответила Анна.

— Он роет в бугре яму, чтобы найти клад, который там зарыт. Когда отец хворал, — ты ведь знаешь, он чуть не умер, — ему такое видение было, вот он и стал копать, каждое воскресенье копает, — пояснила Лиза.

— И вы верите, что он там что-нибудь найдет?

— Э, кто этому верит! Да чего не сделаешь от такой нужды, — сказала Лиза. — Я пробовала было его отговорить, но разве он послушается, сам знаешь, какой он: знай себе роет. Учитель к нам приходил, наставлял его словом божьим, он и того не послушался, а нас и подавно; меня и всех нас, баб, он дурами считает. Одному богу ведомо, чем все это кончится! — вздохнула Лиза.

— Откуда вы сейчас? — спросил Ханс.

— С моления, мы теперь на моления ходим, к обращенным, мы теперь с ними. А сейчас с учителем пришли. Мы все теперь братья и сестры, — с гордостью и радостью сообщила мать. Анне же как будто неловко стало за нее — девушка покраснела и отвела глаза.

— Кто здесь теперь учителем?

— Кадак, — ответила мать.

— Ханс Кадак, — добавила Анна.

— Он года два назад приехал откуда-то издалека, где живут благочестивые люди, теперь он и здешних людей обращает на путь истинный. Многие перестали ходить в церковь — там извращают слово божье. Учитель говорит, что в церковь можно ходить только в сочельник да в новогоднее утро, в темноте, при огнях, только тогда там нет дьявола. — говорила Лиза.

Для Ханса все это было ново. Он не раз слышал про фанатиков-сектантов, в городе даже смотрел в театре пьесу о них; но что его мать и сестра когда-нибудь попадут в их среду — это ему и во сне не могло присниться. Все, что Ханс за эти несколько минут узнал о домашних делах, свинцовой тяжестью легло ему на сердце. Он уже заранее решил не говорить дома, почему он уехал из города; теперь же это решение еще более укрепилось. Ему хотелось сохранить все в тайне, разве что родные на стороне услышат о его делах.

— Кто сейчас управляет мызой? — спросил Ханс, немного помолчав.

— Новый молодой барин, — ответила Анна. — Полгода назад появился.

— Того барона уже давно здесь нет… к нам он потом был очень милостив, не выгнал, не лишил крова… Теперешний, говорят, добрый господин, тоже барон. Только мальчишку-свинопаса, слышно, хлыстом отстегал — тот перед ним шапку не снял. Дитя глупое, не знает порядка. Не бог весть какая трудность шапку снять перед барином, ведь потом опять надеть можно. Вон — кюнкаский старик какой всегда почтительный. Летом, в страду он как ходит? Одной рукой шапку, другой снопы придерживает, лысина так и блестит на солнце. Зато сколько лет церковным старостой состоял!..

Слушая мать, Ханс задумчиво смотрел на восток. Ему стало как-то тяжело и жутко — точно змея обвилась вокруг сердца и медленно сжимает его. Сердце заныло так же, как и натруженные ноги.

В эту минуту из дома вышел отец. Он, как видно, решил снова взяться за лопату, хотя еще только светало.

— Опять всю ночь пропадали, — буркнул он, заметив Лизу и Анну.

— С добрым утром! — сказал Ханс, шагнув к отцу.

— Ты откуда взялся? — удивленно спросил отец. — Уж сколько времени о тебе и слуху-то не было.

Лиза и Анна вскоре ушли — одна доить коров, другая спать. В церковь они, как видно, идти не собирались — ни сегодня, ни когда бы то ни было, разве что верующие воздвигнут свой собственный храм или молитвенный дом и все там устроят как угодно богу.

— Чего ж это ты вернулся, да так вдруг? — снова спросил отец, не дождавшись ответа на свой первый вопрос.

— Да вот, надумал, решил помочь вам сено убрать, а потом, если не подыщу другой работы, останусь в мызном лесу шпалы рубить, — неторопливо проговорил Ханс.

— Разве в городе работы уже нет?

— Работа-то есть, да жить там больше не хочется… Потянуло на лето в деревню, — улыбнулся Ханс.

— Здесь, конечно, не худо, да кто его знает, как с работой у тебя получится. Вон какие дни стоят дождливые, где уж тут сено убирать. Я ведь арендовал болото Муракасоо — помнишь, какая там трава была густая; только скосил — дождь начался, так по сей день и льет. Денька два назад наведался я туда — сено в воде плавает, так, видно, и сгниет. Ничего другого не остается, как сгрести его в кусты, иначе придется платить барону за то, что луг испортили. Сколько лишних дней надо будет задаром отрабатывать: я ходил к барону, просил, чтобы убытки пополам — ведь я там и горсти сена не соберу, — не согласился. Мыза, мол, не виновата, что дождь идет, погода ведь от бога, просите у бога погожих дней, — так он сказал. Легко ему говорить: просите. Народ и так молится, наши бабы целыми ночами пропадают, посмотрим, что из этого выйдет. Все в святые лезут, в церковь уже не ходят, небось скоро совсем опустеет.

Ханс ничего на это не сказал, потом спросил:

— Опять будешь яму копать?

Этим он дал отцу понять, что уже знает про его яму.

— Да, уже несколько воскресных дней проработал, — ответил старик таким тоном, словно это была самая обыкновенная работа.

— А как же ты посмел яму рыть — у мызы позволения спросил?

— Э, пустяки, на мызе уже знают. Барон и управляющий, говорят, только посмеялись; такие добрые господа.

Старик задумался. Ему вдруг захотелось рассказать сыну всю историю о кладе, как он рассказывал ее другим уже много раз. Желание поведать окружающим эту историю превратилось у него в своего рода болезнь — Март стремился всем доказать, что он, лийвамяэский старик, — человек особенный, избранник божий, не зря ведь ему было такое видение. Сейчас, однако, он никак не мог придумать, с чего начать. Но Ханс неожиданно сам пришел ему на помощь, он спросил как бы между прочим:

— И ты надеешься тут что-нибудь… найти?

Старик, словно желая придать своим словам особый вес, устремил на сына пристальный, лихорадочный взгляд, потом сказал:

— Как же я могу сомневаться? Начнешь сомневаться — надежде конец. Мне все объяснено и указано свыше — и забыть это невозможно. Да разве одно это! Еще много всякого…