Мучило Анну и то, что Кустас совсем не так спешил со свадьбой, как предполагала Лиза. Медлительный характер Кустаса сказывался и в этом важном деле. Хоть бы он поторопился! Хоть бы готовился к женитьбе не так серьезно и обстоятельно! Ах, как это мучило Лизу! С тайным страхом разглядывала она каждый день свою дочь — ведь не за горами то время, когда любая из деревенских баб, увидев Анну, тотчас догадается о ее положении. Именно баб опасалась Лиза, не мужиков. Она знала, с каким удовольствием, с каким злорадством женщины растрезвонят об этом на всю волость, она прекрасно знала это, потому что сама не раз судачила о чужих дочерях. Тогда ей говорили: «Погоди, погоди, пусть твоя дочка подрастет, тогда посмотрим, из какого она теста сделана». Но Лизу эта угроза не пугала, она знала, что воспитывает свою дочь в строгости, следит за ней. А теперь выходит, что вся осторожность и житейская мудрость Лизы были ни к чему: бог покарал ее через благочестивого человека, который и сам уже имеет детей. У Лизы темнело в глазах при мысли о том, что будет, когда в один прекрасный день в деревне начнут судачить — и с кем это лийвамяэская Анна успела согрешить. А что будет, когда все станут повторять имя учителя — сперва потихоньку, а потом и вслух! О, сколько будет насмешек и издевательств, сколько будет оскорблений и злорадства! Ведь люди злы, они глумятся и издеваются даже над любовью!

Учитель в последнее время редко заходил в Лийвамяэ, а Лиза стала реже бывать на молениях. Она охладела к молениям с тех пор, как поговорила с учителем о том, что не давало ей покоя ни днем ни ночью. Учитель прикрылся священным писанием, спрятался за библейскими изречениями. Упреки Лизы были ему, казалось, как с гуся вода.

— И на что тебе сдалось это дитя! — воскликнула Лиза в припадке отчаяния и гнева. — Ведь у тебя жена дома!

— Наиболее тяжко господь карает нас любовью, — отвечал учитель.

— Да какая же это любовь — девушек с пути сбивать!

— Любовь не знает границ, поэтому кровь невинного агнца очищает нас от всякой скверны.

Лиза не выдержала; слезы ее высохли, в сердце запылала жгучая злоба, она разразилась ругательствами. Они могли бы показаться смешными, если бы не были вызваны отчаянием несчастной матери.

Теперь не осталось ни единого человека, у которого Лиза могла бы искать утешения. Она мучилась и страдала одна, страдала и утром и вечером, и днем и ночью, страдала непрерывно, бесконечно, и все больше горбилась.

Ханс замечал, что мать и сестру что-то гнетет, но был далек от каких-либо подозрений, объясняя все предстоящей свадьбой. Он знал, что матери всегда волнуются, когда выдают дочерей замуж, хотя обычно дочь с большой радостью избавляется от материнской опеки; он заметил, что дочери, покидая отчий дом, всегда плачут, даже если усадьба мужа находится тут же, за изгородью. Кроме того, Ханс все свободное время проводил в деревне и на мызе — там для него всегда находилось дело. Его влекли туда не голубые глаза девушек, не их веселый смех, а суровые и замкнутые сердца и умы мужчин, в которых надо было пробудить понимание происходящего и веру в свои силы. Правда, Ханс знал девичьи глаза, казавшиеся ему прекрасными и желанными, но они были не голубые и их нельзя было увидеть ни в деревне, ни на мызе — обладательница их жила за деревней, на одиноком хуторе.

Март ничего не замечал вокруг себя, он жил только ради своей ямы; на краю ее он любил сидеть по вечерам, покуривая трубку. Работа подвигалась успешно, и это радовало старика. Еще немного — и предсказание сбудется; тогда Март станет самым счастливым человеком во всей округе. Правда, ему не было указано, на какую глубину рыть яму, но в одном он был уверен: в воде сундук с деньгами стоять не может. Однако песок уже кончился, пошла глина, и казалось, на дне ямы вот-вот покажется вода. Недели две стояла сухая погода. Если опять пойдет дождь, яма, пожалуй, превратится в колодец; это не на шутку пугало Марта. И все же он не давал этим опасениям поколебать его веру, ибо твердо помнил — там, где тщетны все усилия, может помочь лишь несокрушимая вера.

Окрестные жители, как видно, уже забыли о яме Марта, вернее, свыклись с ней, как с чем-то обычным, о чем и говорить не стоит. А если и находились любители подшутить над стариком, подразнить его, то таким зубоскалам он отвечал презрительным молчанием. Что могли знать люди о таинственном откровении Марта, что они в этом понимали! Март все больше избегал людей, становился все скупее на слова. Да и о чем ему было говорить с теми, кому нет никакого дела до его надежд, до его пророческого видения.

Так и жили обитатели Лийвамяэ — каждый сам по себе, у каждого свои заботы, свои печали. Когда до свадьбы остались считанные дни, Лиза вздохнула с облегчением; но Анна бродила по дому как тень. Снова и снова вставал перед ней вопрос: идти ей за Кустаса, утаив свой грех, или прежде во всем ему признаться? А вдруг, если все откроется после свадьбы, будет еще хуже? Недели две она просидела дома, никто ее не видел, но венчаться-то придется в церкви, где столько любопытных глаз. Там десятки баб станут ощупывать ее опытным взглядом. К тому же у Кустаса есть старуха-мать.

Анна так измучилась, что в среду перед свадьбой — свадьба должна была состояться в воскресенье — заявила матери, что не выйдет за Кустаса.

Лиза пришла в отчаяние; она не знала, что же теперь делать.

— Не будь дурой, — сказала она наконец дочери, — до сих пор держалась, так помолчи еще несколько дней, в воскресенье все кончится.

— Кончится… — повторила дочь. — Тогда только и начнется.

— И чего ты все так близко к сердцу принимаешь! В воскресенье все кончится. Окрутит вас поп, тогда уж никто не подступится. Не ты первая, не ты последняя. Кустас в таких делах ничего не понимает.

— Но ведь у него есть мать.

Это был веский довод. Анна сейчас повторила мысль самой Лизы, которую та тщательно скрывала от дочери. Действительно, какая же мать не станет самым внимательным образом разглядывать невестку, особенно если подозревает что-то неладное; мать не успокоится, пока обо всем не расспросит сына, пока все ему не выложит. Возьмется за это и мать Кустаса, а может быть, уже и взялась. Так поступила бы любая мать, в этом Лиза была уверена. Но она надеялась, что Анне эта мысль и в голову не придет. И вот все же случилось то, чего Лиза боялась. Как теперь быть, как успокоить дочь?

— Глупая, — сказала она, — что тебе мать сделает! Откуда ей знать, чей это ребенок. А может, он от Кустаса! Кого она будет об этом расспрашивать? Как только станете мужем и женой — всем тревогам конец, все бабы языки прикусят.

Но дочь боялась, дочь продолжала стоять на своем, дочь упрямо твердила, что не пойдет за Кустаса. И Лиза потратила немало слов, пролила немало слез, прежде чем ей удалось сломить упрямство дочери. Вспоминая свою молодость, Лиза вынуждена была признать, что сама она переживала такие вещи куда легче. Правда, она тоже плакала, тоже не спала ночей, однако все перенесла. И Лиза подумала: с каждым поколением люди становятся все слабее.

В пятницу Лиза отправилась в лавку. Когда она спросила манной крупы, лавочник шутливо заметил:

— Это у кого же прибавление семейства?

Слева эти точно ножом резнули Лизу по сердцу. Не намекает ли лавочник на положение Анны? Иначе почему он так хитро улыбается, этот старый плут, который успел уже двух жен переменить, но так холостяком и остался. Уж если лавочник догадывается, значит, по всей деревне трезвон идет, ведь только в деревне он и мог услышать какие-нибудь толки.

Лавочнику показалось, что его вопрос смутил Лизу, поэтому он продолжал в том же духе:

— К родным или знакомым аист прилетел? Мальчик или девочка? Дожди идут — наверное, и у нового человека жизнь будет дождливая, плакать много придется.

— В последнее время об аистах и не слышно, молодоженов мало, — пролепетала Лиза.

— Вот придет зима, тогда свадебные бубенцы зазвенят. А твоя дочка и санного пути дожидаться не хочет.