Лиза еще больше смутилась. Лавочник знает, что на Лийвамяэ готовятся к свадьбе, почему же он, отвешивая крупу, заговорил о «прибавлении семейства», об аистах? Будто из манной крупы ничего другого и приготовить нельзя — только кашу, которую, по обычаю, подносят молодой матери.

— А если кому повезет в неурожайный год, то свадьбу и крестины справляют вместе; причины две, а празднование одно, радостей две — а хлопоты одни, — тараторил лавочник, завязывая мешок. — Частенько бывает так, что невеста без большого платка не решается и к алтарю идти. Да, что поделаешь, молодость! По себе знаем, что значит молодыми быть!

— Так ведь господин лавочник и сейчас не старый, — заметила Лиза, радуясь возможности перевести разговор на другое.

Возвращаясь из лавки, Лиза встретила знакомую бабу.

— К свадьбе закупки делаешь? — заговорила та, поздоровавшись.

— Да, купила кое-чего, как же иначе; хоть денег и мало, а все-таки нужно, — ответила Лиза. Но слова лавочника все не давали ей покоя, поэтому она решила воспользоваться случаем и разузнать, чем вызваны его намеки.

— Ну, что у вас слышно хорошего? — спросила она.

— Ничего нет ни хорошего, ни плохого. Болтают всякое, да поди разбери, где вранье, где правда. Опять же, ведь зря болтать люди не станут, что-нибудь за этим да кроется.

— А что такое говорят? Я уже несколько дней носа никуда не показывала, точно в мешке живу; из-за этой свадьбы и дохнуть некогда.

— И не хотелось бы говорить, так неладно все; да что поделаешь, хочется узнать — правду болтают или нет, вот и выспрашиваешь у одного, у другого потихоньку, чтобы слух не пошел, — продолжала баба с печальной миной, за которой, однако, угадывалось злорадство. — Я всем говорю, чтобы не болтали, да и сама словом никому не обмолвилась, разве что двум-трем верным людям.

— В чем дело-то? — спросила Лиза, предчувствуя недоброе.

— Неужто вы еще не слышали? — спросила баба, наклоняясь к Лизе. — Ведь про вашу Анну такое рассказывают! Я всем толкую, что это просто сплетни, парни и девки от зависти языками треплют, вот и все; да разве кто послушает, твердят свое. Я уже давно собиралась к вам зайти, чтобы от тебя самой все узнать, а то мало ли что люди наплетут.

Лиза обомлела. Значит, слушок уже пошел, трезвонят вовсю. Но она пересилила себя и ответила:

— Пусть болтают, последние деньки остается им языки чесать. Небось после свадьбы притихнут.

— Я то же самое им говорю — трещите, трещите, а небось, когда свадьбу будут справлять, незваными побежите под окна, рады будете, если кусок колбасы или ломоть мяса вам сунут… Да и было бы о чем болтать, подумаешь — господа важные! Ваши — не первые, с кем такое случается, ведь никто, как сами, это уж их дело… днем раньше, днем позже, не все ли равно.

При этих словах сердце Лизы снова заколотилось. Как видно, в деревне обо всем уже догадались.

— А метсанургаская старуха, чуть я заикнулась об этом — как разозлится, как заругается, прямо страх… а я ведь только обмолвилась… Того и гляди набросится, будто это я во всем виновата… Кустас в отца пошел, тихоня такой, смирный, Анне с ним хорошо будет; а если бы в мать, — ну, тогда лучше и не выходить за него, в первый же день после свадьбы избил бы, не дал бы и слова сказать. Так вот, значит, принялась метсанургаская старуха ругаться на чем свет стоит, грозилась, что выведает все у Кустаса, а потом к вам пойдет и за тебя примется. Я сейчас прямо от нее. Сердце так и колотится. Что с человеком может сделаться! Ну прямо зверь… Март, дескать, помешался, вы с Анной только и знаете, что на моления ходите, вот и нашли там, чего искали. Грозилась взяться за Кустаса, обзывала его дураком и болваном — далась, мол, ему эта Анна, словно кроме нее и девушек на свете нет… Так разбушевалась, просто удержу нет! Я и ушла, не захотела такое слушать. Да только не знаю, чем ее сынок так уж хорош, что Анна ему не подходит; девка — прямо яблочко наливное, румянец во всю щеку. А работница какая! Вот хозяйка-то будет…

Когда Лиза, послушав с полчаса трескотню бабы, отправилась домой, у нее едва хватало сил, чтобы передвигать ноги. Все грозило рухнуть. Завтра, то есть в субботу, метсанургаская старуха явится к ним, чтобы все разведать. Что делать? Сказать Анне? Ведь рано или поздно она все равно узнает, уж лучше исподволь ее подготовить.

Как только Лиза вернулась домой, Анна сразу заметила, что мать сама не своя. Девушка задрожала от страха. Что же еще могло расстроить мать, как не та же самая беда.

Стараясь казаться равнодушной, она спросила:

— Много народу было в лавке?

— Нет, — ответила Лиза и покосилась на дочь, словно чувствовала, как трепещет от страха сердце Анны. — По дороге старуху из Соосааре встретила, поболтали. Ну и язык у нее! Так и мелет. И все-то она знает… Собиралась навестить кистершу[10] и госпожу пасторшу, те пригласили ее посплетничать, рассказать им новости. Говорит — уж такие они ласковые, особенно госпожа пасторша, хоть и баронская дочь. Всегда чем-нибудь одарит бабу…

— Где ж ей еще взять, соосаареской старухе, — только сплетнями и кормится, — промолвила Анна.

— Вот так господа обо всем и узнают, а пастор по воскресеньям укоряет нас с кафедры.

— Видно, у соосаареской бабы опять ворох новостей, недаром она так спешила к кистерше и госпоже пасторше, — сказала Анна немного погодя.

— Уж, видно, так, не зря спешила; нельзя же с пустыми руками идти, если сама хочешь что-нибудь получить, — ответила Лиза. — Хитрая баба, об одном словечко, о другом словечко, а видно, что-то ей известно, не зря языком треплет. И лавочник тоже. Спрашивает, не роженицу ли поздравлять я собралась. Будто не знает, что у тебя в воскресенье свадьба. Зачем же он спрашивает?

Лиза замолчала. Ей хотелось посмотреть, какое впечатление ее слова произвели на дочь, а потом уже исподволь выложить и все остальное. У Анны глаза расширились, взгляд застыл, руки бессильно упали на колени, вся она поникла. Потом на глаза девушки навернулись слезы и, задержавшись немного, словно в раздумье, одна за другой покатились по щекам, добежали до подбородка и закапали на юбку.

— Значит, все уже знают… и Кустас тоже, — прошептала она в смятении.

— Да не плачь же раньше времени, глупая, — попыталась утешить ее Лиза, — кто же поверит соосаареской бабе, все знают, какая она сплетница. Нашла кого слушать.

Голос Лизы звучал робко и неубедительно — голос матери, болеющей душой о своем ребенке. Дочь чувствовала, что у матери глаза полны слез, дочь видела это, хотя и не глядела на нее. Муки и отчаяние овладели Анной с новой силой. Как безумная, бросилась она к матери, обняла ее и, тяжело дыша, крикнула:

— Что они узнали, что они говорят? Отвечай, я хочу знать! Им все известно, да?

Мать не сразу нашлась, что ответить. И в ее молчании девушка угадала тот ответ, который так боялась услышать. Она снова горько зарыдала.

— Я же сразу сказала, — с упреком проговорила она сквозь слезы, — страшно обманывать Кустаса!

Лизе было тяжело. Ведь она ничего дурного не сделала, она только старалась спасти дочь от позора. И теперь, когда все грозит рухнуть, ей приходится выслушивать упреки.

— Кто же знал, что дело затянется. Если бы все шло так, как я думала, ты давно была бы замужем, — оправдывалась Лиза.

Но разве легче было Анне от этих злосчастных «если бы да кабы»! Разве могли они унять ее боль, осушить слезы? Нет. Девушка продолжала всхлипывать, как беспомощный ребенок. Лиза снова заговорила, рассказала дочери все, что услышала от соосаареской бабы. Когда мать кончила, глаза у Анны были сухи и горели лихорадочным блеском; неподвижным взглядом смотрела она в пространство, на видневшийся за открытым окном лес, из-за которого поднималась черная туча, заволакивая солнце. Уже несколько таких туч видела сегодня Анна, все они проплывали по одному и тому же пути, сея обильный дождь, но ни на одну из них девушка не смотрела так пристально. Словно это была какая-то особенная туча, словно несла она на Лийвамяэ какой-то особенный дождь.