Я охотно замолчал бы все это дело, как молчал почти всю жизнь, но я знал, что, как только поправлюсь, мне волей-неволей придется говорить, давать показания.

Что я скажу, если господин Мюнт в свое оправдание представит мою записку, и что в таком случае будет с доктором Кобра? Он несомненно окажется вовлечен во всю эту грязь, и даже если ему удастся спастись от неприятностей, совсем безупречным ему уже не стать.

Все во мне горело от чувства неловкости и стыда. Мне казалось, что жар у меня держится не от огнестрельной раны, а от сжигающего душу стыда.

Я не нашел никакого другого выхода, как обратиться к господину Мюнту и попросить его, чтобы он хотя бы уничтожил мою записку. Я обещал в своих показаниях сделать все возможное, чтобы то действие, которое произвела бы записка в случае ее обнародования, было бы в полной мере достигнуто и дало бы свой результат в судебном разбирательстве.

Господин Мюнт дал честное слово выдать мне мою записку после процесса, если я в суде сдержу свое обещание, что я и сделал, как известно. Думаю даже, что я сделал больше, чем могла бы сделать моя записка, поэтому моя последняя встреча с господином Мюнтом была очень дружеской. Чувствовалось, что он мне сочувствует, почти жалеет меня.

Догадывался ли он о действительном положении вещей, не знаю, но сочувствовать мне, тем более жалеть меня у него не было ни малейших причин. Вот что следует учесть: давая понять в своих показаниях, будто я действительно изменил жене с госпожой Мюнт и будто господин Мюнт имел основание пустить в ход оружие, я почувствовал жажду самой настоящей измены, жгучую, мучительную жажду…

Никогда раньше я не испытывал такого желания, вернее, я до сих пор не испытывал никакого страстного желания, поэтому, возможно, эта запоздалая и единственная страсть так глубоко врезалась в мое существо.

До сих пор я не понимал, как могут люди нарушать супружескую верность, как могут они при этом так бесстыдно лгать и обманывать, теперь же мне все казалось наоборот: каждый порядочный человек должен изменять жене, каждый порядочный человек должен ставить свое супружество под вопрос, только так может возникнуть подлинное супружество, ибо оно должно каждый день вновь и вновь рождаться в борьбе с самим собой и другими.

Так я думал, потому что моя страсть к госпоже Мюнт была безумной и слепой.

Вместе с безумной страстью во мне проснулось и такое же безумное любопытство ко всему, что касалось объекта моих вожделений. Я спрашивал: что за флакон был у нее в руках, когда она сидела на камне? почему она говорила о смерти? почему она явилась ко мне и стала выпрашивать записку? почему она потом стащила эту записку со стола доктора Кобра и почему сунула ее своему мужу? Кто был тот, кого она своими действиями пыталась заслонить, избрав меня своей комической жертвой?

Вместе с любопытством у меня возникли дикие планы. Я думал: как только выяснится, кто тайный любовник госпожи Мюнт, я вскоре окажусь у цели своих желаний. Я дошел бы до крайности, дошел бы до самых отчаянных шагов, требуя от госпожи Мюнт выкупа за мою осведомленность о ее возлюбленном, требуя: если она хочет избежать последствий моих разоблачений, пусть придет и принесет свой выкуп, пусть оплатит его своими жгучими глазами, своим смеющимся ртом.

Я был уверен, что так или иначе, рано или поздно госпожа Мюнт будет моей, и наслаждался этим уже заранее и вдвойне: тогда я и с господином Мюнтом расквитался бы.

Я ревновал к этому предполагаемому другому, ради которого госпожа Мюнт все это проделала, и чувствовал, что если поворот событий того потребует, я тоже смогу, как господин Мюнт, встать перед тем, другим, с оружием в руках.

Мне было совершенно безразлично, кто этот другой, пусть хоть самое последнее человеческое отребье, в котором эта безумная женщина искала удовлетворения своих страстей, чего не могло ей дать супружеское ложе, с мясистой деловитостью и торгашеским богатством мужа; я завидовал этому другому примитивной, животной завистью, завидовал тем греховным чувствам и деяниям, которые он делил с госпожой Мюнт. А ведь я из-за нее чуть не лишился жизни, да еще таким смехотворным образом.

Выйдя из больницы, я убедился, что чувства, которые жгли мне душу, ничуть не остыли, и после окончания судебного процесса немедленно приступил к осуществлению своих планов. Кто знает, чем бы это все кончилось, если б на меня не обрушился внезапный удар оттуда, откуда я меньше всего мог его предвидеть или ожидать: моя жена начала дело о разводе, обвиняя меня в том, что я изменял ей с госпожой Мюнт.

Я вначале был совсем ошарашен, да и сейчас, наверно, плохо соображаю, потому что действительно не могу дать себе отчет, в какой измене она меня упрекает — в той мнимой, которая выяснилась на суде, или в той настоящей, которую я только замышляю, но не успел еще осуществить.

Если она имеет в виду первую, то я совершенно невиновен, если же вторую, то этой вины еще не существует, из-за нее развестись нельзя, ведь мысль не наказуема, даже если о ней известно. Но моей мысли никто не знает, я ее излагаю черным по белому впервые, и, как ни странно, она тем самым теряет большую долю своей остроты, я это чувствую, когда пишу. Вернее, она приобретает другую направленность, обращается против той, кто обвиняет меня в измене.

Я никогда не разбирался в людях и их взаимоотношениях, да и в самом себе не очень-то разбирался, поэтому сейчас стою перед фактом перемен в своих чувствах и мыслях, как слепой при свете солнца: чувствую тепло, но не понимаю, откуда и как оно идет. Я даже не знаю, можно ли в браке — я имею в виду добропорядочный брак, который начинается со сватовства, помолвки и обручения при участии тетушек и дядюшек, с совместными трапезами и возлияниями, скучнейшими речами и кислыми поздравлениями, известными уже заранее, как десять заповедей, и кончается венчанием в церкви, дома или у пастора (невеста в белом платье, жених в черном костюме), — так вот, можно ли в таком браке или даже при заключении такого брака испытывать те чувства, которым подвластны и стар и млад, если к эротике добавлено чуточку запретного, если в нее влита капелька так называемого греха.

Знаю только, что я прожил с женой десять лет, точно куль муки у теплой печки, знаю, что она с самого начала называла меня милым, особенно если хотела от меня что-то получить, и так продолжалось до последнего времени; но я не знаю, чтобы я или она когда-нибудь испытывали нечто подобное тому, что сейчас, сжигая все мое существо, влечет меня к грешному телу госпожи Мюнт, то есть я предполагаю, что оно грешное, иначе не возбуждало бы таких безумных желаний.

Но теперь, когда жена хочет со мной развестись, когда она, так сказать, в мыслях уже нарушила супружескую верность и стала грешной, теперь она начинает вызывать во мне то, что можно назвать страстью. Это нелепо, если вспомнить, что это происходит после такой долгой совместной жизни, это поразительно, если подумать о том, какие случайные факторы должны были коснуться нашего спокойного, сонного существования, чтобы в нем пробудилось живое чувство.

Господи боже мой, где были мои глаза, неужели я не видел, какие ноги у моей жены, как они умеют ступать, точно ноги косули, неужели я был слеп, что не видел плавных линий ее бедер, гибкости ее стана, ее нежного затылка, ее глаз, которые горят почти так же, как у госпожи Мюнт, когда она меня в тот вечер спросила, больно ли умирать?!

Десять лет жил я рядом с ней как бесчувственный, наблюдая и описывая свои цветы и бабочек, у нас даже родилось двое детей, из которых один умер, и все же я не видел ее такой, какая она есть в самом деле.

Ах, неужели и правда нужны глаза, жаждущие греха, чтобы любоваться в женщине ее естественной прелестью, или неужели женщина должна осквернить грехом свое чудотворное тело, чтобы оно предстало таким, какое оно есть в действительности?

Я не в состоянии ответить на эти вопросы, мне достаточно сознания, что я снова на пути сватовства, снова несу бремя желания обладать моей женой со всей полнотой чувств, без помолвки и венчания, но с жгучей страстью, которая никак не встретила бы благосклонности отцов и матерей, беззубых тетушек и дядюшек.