Это провозгласили все городские советы Франции.

Таковы и чувства городского совета города Меца, высказываемые Вашему Величеству устами своего мэра…

Однако другие мысли более общего порядка занимают теперь умы в нашем городе. Хартия оставила в нашем внутреннем управлении важный пункт, который необходимо урегулировать: это вопрос о наследственности пэрства; мы надеемся, что в ходе следующей сессии законодательного органа власти из свода наших законов будет устранена привилегия, отныне несовместимая с нашими национальными нравами.

Наши симпатии принадлежат полякам, с героическим мужеством сражающимся за свободу. Пусть же влиятельность Вашего Величества обеспечит этой благородной нации судьбу, достойную великого дела, которое она защищает!»

Трудно было вступить в более полное противоречие со взглядами, утвердившимися в уме короля и его министров, и потому Луи Филипп ответил так:

— Вы говорите мне о том, что якобы провозгласили все городские советы Франции; однако ничего подобного они не провозгласили; не в их полномочиях ставить на обсуждение или обсуждать темы высокой политики. Это право закреплено за Палатами. И потому мне нечего ответить на эту часть вашей речи. То же приложимо в равной степени и к тому, что вы говорите мне о дипломатических отношениях Франции с иностранными державами, обсуждать которые городские советы также не имеют права.

Это явилось плохим примером для национальной гвардии, которой предстояло выразить свои чувства и пожелания сразу после городского совета.

Выступить было поручено одному из ротных командиров, которым оказался как раз г-н Вуаре; он подошел к королю, держа в руке написанную речь.

— Вы командующий национальной гвардией? — спросил его Луи Филипп.

— Нет, государь, — ответил г-н Вуаре, — но я уполномочен командующим выступить перед вами с речью.

— Тогда говорите!

Ротный командир развернул листок бумаги и начал читать:

«Государь! Уже не раз после Июльской революции национальная гвардия Меца обращалась к Вашему Величеству с выражением своей преданности трону короля-гражданина и со своими пожеланиями в отношении общественных установлений, которые должны его поддерживать. Вскоре Вы узрите в наших рядах новое изъявление нашей любви. Да, мы начертали на нашем знамени девиз: "Свобода, общественный порядок". Нам представляется, что две эти идеи неразделимы; если порядок является обязательным условием свободы, то разве опыт не доказывает, что самое надежное средство обеспечить порядок состоит в том, чтобы соответствовать возрастающим потребностям цивилизации либеральными и популярными законами? Среди этих законов самым решающим для будущего Франции является тот, что должен формировать вторую ветвь законодательной власти…»

Такое количество советов на протяжении одного дня явно было избыточным: выйдя из терпения, король выхватил листок с речью из рук оратора и сухо сказал:

— Национальная гвардия не должна заниматься политическими вопросами, они ее не касаются.

— Государь, — возразил г-н Вуаре, — это не совет, который она дает, это пожелание, которое она выражает.

— Национальная гвардия, — живо ответил король, — не должна выражать пожеланий; размышления ей запрещены. Вы не являетесь больше представителем национальной гвардии, и я не намерен долее вас слушать.

Таким образом, через три месяца после того как принцип невмешательства был провозглашен с трибуны, австрийцы безнаказанно ввели войска в Модену и оккупировали все Папское государство.

Таким образом, через десять месяцев после того как охрана французских свобод была поручена национальной гвардии королевства, национальная гвардия не имела более права высказывать даже пожелания.

В итоге эта вспышка со стороны человека, обычно столь осторожного, привела в смятение весь город Мец. Все высшие офицеры национальной гвардии были приглашены отобедать с королем, но ни один из них не воспользовался этим приглашением.

После этого оскорбления, нанесенного королевской власти, Луи Филипп заявил, что он ни на час не останется долее в городе, виновном в подобном проступке, и тотчас же, невзирая на проливной дождь, покинул Мец.

Впрочем, Мец был не единственным городом, оказавшимся в оппозиции к королевской власти; гражданский суд Бельфора, представленный его председателем, заявил королю следующее:

— Мудрые законы и отвечающие нуждам страны установления — вот главные условия общественного благосостояния; Франция уже обладает первыми и важнейшими начатками этих законов и установлений, содержащимися в кодексах и Хартии, которая вскоре должна получить то законодательное развитие, какое она допускает.

Король ответил на это так:

— Я не менее вас дорожу тем, чтобы наши общественные установления упрочились, но, признаюсь вам, я с удивлением услышал, что вы называете их начатками установлений; это не может быть оговоркой, и остальная часть вашей речи является тому доказательством. Наши общественные установления настолько развиты, что все то, что остается сделать, представляется мне пустяком в сравнении с тем, что уже сделано. Это те установления, которые люди защищали в июле, это те установления, которые нация желает сохранить такими, какими они были закреплены Хартией 1830 года.

Впрочем, уже давно король изложил свою программу куда более определенно, чем это было сделано в знаменитой программе Ратуши. Это случилось в августе, когда к нему явилась депутация города Гайака.

— Франция желает быть независимой от заграницы извне, — заявили члены этой депутации, — и стоять на карауле внутри.

Король ответил им следующее:

— Да, несомненно, Июльская революция должна приносить свои плоды, однако это выражение чересчур часто используется в смысле, не отвечающем ни национальному духу, ни нуждам эпохи, ни поддержанию общественного порядка, хотя именно это должно определять наш маршрут; мы будем держаться золотой середины, равноудаленной от злоупотреблений королевской власти и бесчинств народной власти.

С этого времени правительство Июльской монархии получило собственное название: его стали именовать правительством золотой середины.

Поездка Луи Филиппа проходила в обстановке пошлого восторга, всегда вызываемого присутствием монарха. Неприятные стороны поездки оставили в душе короля горечь, которая, вскипая все сильнее, повлекла за собой репрессивные законы, в свой черед сделавшиеся в 1848 году оружием в руках народа.

Всю оставшуюся часть года Франция была занята тем, что прислушивалась к грохоту пушек, доносившемуся с берегов Вислы, радовалась победам Дверницкого, устраивала сборы пожертвований и давала балы и представления в пользу несчастных поляков, заранее обреченных европейской дипломатией на гибель и показывавших восхищенной Европе зрелище мучеников, которые добровольно вышли на арену цирка.

Затем, в один прекрасный день, пришло известие сразу о двух смертях: умерли Дибич и великий князь Константин.

В официальных сообщениях причиной этих смертей называли холеру.

В частных сообщениях говорили о яде.

В разгар всех этих событий Франция подготовила военную экспедицию; однако сочувствие, которое вызывали поляки, было настолько сильным, что, для того чтобы не спускать с них глаз, все отводили взор от берегов Тахо.

А между тем там предстояло совершиться одному из самых героических подвигов, которые когда-либо выпадали на долю французского военно-морского флота.

Дон Мигел, царствовавший в Лиссабоне и видевший наше унижение перед Россией, Австрией и Англией, тоже проникся презрением к нам; и если, будучи в дипломатическом отношении вежливее, чем герцог Моденский, он признал правительство Луи Филиппа, то сделано это было для того, чтобы наш консул оказывался свидетелем оскорблений, которым подвергали его соотечественников.

Однако здесь должно было произойти то, что произошло в Алжире: гнев, порожденный последним оскорблением, не мог вместиться в чаше, переполненной стыдом.