В то время, когда пылал Гамбург, страшная новость громовым ударом разнеслась по Парижу.

Более двухсот человек сгорели в огне и были раздавлены и покалечены на железной дороге из Версаля в Париж.

Восьмого мая, в половине шестого вечера, пассажирский поезд из пятнадцати вагонов и дилижансов, направлявшийся в Париж и имевший впереди два паровоза, «Мэттью Мюррей» и «Молния», миновал станцию Бельвю. Не прошло после этого и двух минут, как колесная ось паровоза «Мэттью Мюррей» внезапно сломалась, и второй паровоз, шедший на полной скорости, врезался в него сзади, увлекая за собой три или четыре вагона, которые, громоздясь друг на друга, поднялись на высоту второго этажа дома.

Происшествие само по себе было тяжелым, однако обстоятельства сделали его просто чудовищным.

Двери вагонов были закрыты на ключ, и несчастные пассажиры, запертые в кузове, не могли их открыть.

Один из кондукторов погиб, а второй лежал почти без сознания, так что помощи не приходилось ждать ни от того, ни от другого.

Услышав крики пассажиров и нескольких людей, случайно оказавшихся рядом, прибежали станционные дежурные во главе со своим начальником, г-ном Мартелем. Он поспешил открыть двери первого вагона, но было уже слишком поздно: пожар, начавшийся с обоих паровозов и распространявшийся с невероятной скоростью, уже достиг вагонов, которые мгновенно воспламенились, и было почти невозможно оказать помощь тем, кто в них находился.

Вообразите это аутодофе ста пятидесяти человек, их вопли, их отчаянные жесты, их всплески безумной ярости; матерей, протягивавших своих детей прочь от огня до тех пор, пока сгоревшие материнские руки не опускались в огне; сына, трижды бросавшегося с яростным ревом в огонь, чтобы спасти отца, и трижды отступавшего из-за непреодолимой боли; но вскоре эти отдельные подробности уже не были видны, и пять вагонов, взгромоздившихся друг на друга, являли собой не что иное, как огромный пылающий костер, посреди которого метались руки, головы, тела, приподнимаясь, опускаясь и наклоняясь во все стороны в попытке избежать этого гибельного огня.

Пока эти сто пятьдесят людей, казалось, плавились, словно свинец в горниле, в огромном пылающем костре, лютом, как кратер вулкана, другие вагоны, которые не загорелись, но были смяты и исковерканы вследствие удара, отдавали своих раненых и мертвых, как это сделают могилы в день Страшного суда. Спустя короткое время на откосах железнодорожной насыпи лежали на тюфяках, простынях и белье всякого рода сто семьдесят пять раненых.

Что же касается мертвых, то их было невозможно сосчитать; первые пять вагонов и те, кто в них находился, уже обратились в пепел.

В числе погибших был Дюмон д’Юрвиль, прославленный мореплаватель, получивший 31 декабря 1840 года чин адмирала; совершив два кругосветных путешествия и избежав опасностей четырех океанов, он погиб столь плачевным образом вместе с женой и сыном.

Когда подобные несчастья внезапно случаются, они, подобно кометам, нередко служат лишь предзнаменованием еще более страшных бедствий.

Тринадцатого июля, в пять часов вечера, во всей Франции раздался громкий крик:

— Умер герцог Орлеанский!

И действительно, в этот день герцог Орлеанский погиб.

Но как такое могло произойти? Как могло случиться столь страшное несчастье? В него никто не хотел поверить, и в него никто не верил.

Вот подробности этого происшествия.

Тринадцатого июля, в полдень, герцог Орлеанский должен был отправиться в Сент-Омер; его экипажи были заложены, а офицеры готовы к отъезду.

По завершении инспекции нескольких полков, ожидавших его в Сент-Омере, принц намеревался присоединиться к герцогине Орлеанской, которая находилась на водах Пломбьера.

В девять часов утра принц сел за стол, после завтрака сменил свое штатское платье на военный мундир, а в одиннадцать часов сел в карету, чтобы отправиться в Нёйи и попрощаться с королем и королевой.

Карета, в которой ехал принц, представляла собой очень низкий четырехколесный кабриолет, по форме напоминавший коляску; двумя лошадьми в упряжке цугом управлял постоянный кучер принца.

На этой карете и с этим кучером принц совершал обычно свои поездки по окрестностям Парижа.

Принц находился в кабриолете один; адъютанты вызвались сопровождать его, однако он отказался.

Возле ворот Майо лошадь, на которой сидел возница, внезапно чего-то испугалась и пустилась в галоп; вскоре возница уже не мог более справляться со своими лошадьми и был вынужден позволить им понестись по дороге Мятежа.

Принц был чрезвычайно ловок, имел большой опыт в вольтижировании и нередко спорил со своими братьями, один раз даже в моем присутствии, о том, что лучше делать, если окажешься в карете, лошади которой понесли.

По его мнению, следовало выпрыгнуть оттуда.

И он выпрыгнул.

Ноги его коснулись земли, однако скорость, с которой мчались лошади, была настолько велика, что, хотя подножку коляски отделяло от земли очень небольшое расстояние, он не смог устоять на ногах, споткнулся и упал навзничь, ударившись головой о мостовую.

Удар был страшным: принц остался лежать без сознания на том же месте, где упал.

В ста шагах от этого места возница справился, наконец, со своими лошадьми, и, справившись с ними, вернулся, чтобы поступить в распоряжение своего господина, никоим образом не думая, что тот разбился насмерть.

На помощь принцу тотчас же сбежались люди и отнесли его в дом какого-то лавочника, стоявший прямо на дороге, в нескольких шагах от того места, где принц упал.

Принц упал перед домом № 13.

Раненого положили на кровать в одной из комнат первого этажа.

Тотчас же примчался местный врач, доктор Боми; он пустил принцу кровь, однако это не оказало никакого действия.

О случившемся известили королевскую семью. Но, когда король, королева и принцесса Аделаида появились у кровати принца, он не только не пришел в сознание, но и почти не подавал никаких признаков жизни.

Тем временем страшная весть обрела орлиные крылья и полетела, стуча во все двери.

Паскье, лейб-хирург принца, приехал из Парижа; герцог Омальский — из Курбевуа, герцог Монпансье — из Венсена.

Паскье заявил, что состояние принца крайне серьезное и что следует опасаться кровоизлияния в мозг. Это было тем более вероятно, что принц ни на мгновение не приходил в сознание; правда, из уст его вырвалось несколько невнятных слов, произнесенных на немецком языке.

Между тем агония продолжалась, не давая никакой надежды опытному врачу, который употребил для помощи принцу все возможные средства лечения, способные оказывать сильное действие. Жизнь на мгновение возвращалась, но нехотя, и шаг за шагом отступала в борьбе со смертью. На какую-то минуту дыхание его, казалось, стало свободнее; пульс его сделался ощутимым, и все сердца обрели надежду. Но вскоре эта надежда померкла, и в четыре часа пополудни у наследного принца стали проявляться все признаки агонии.

В половине пятого он скончался.

Увы, бедный принц умер не так, как он желал, на берегах Дуная или Рейна, а так, как он опасался, на уличной мостовой!

И, что удивительно, на улице, носившей название улицы Мятежа.

Что же касается меня, то это горе, нанесшее мне удар прямо в сердце и стоившее мне немалых слез, сделало меня пророком, и я написал следующие строки, которые в то время показались многим людям кощунством, но правоту которых доказали последующие события:

«Господь Бог только что уничтожил единственную преграду, существовавшую между монархией и республикой».

Спустя неделю герцог Орлеанский был погребен в семейном склепе в Э.

Двадцать шестого июля, то есть спустя всего лишь несколько дней после этой печальной церемонии, в ходе которой отец шел за траурной колесницей своего сына, а король — своей династии, открылась сессия вновь избранной Палаты депутатов, чтобы голосованием принять закон о регентстве.