С этого времени началась дуэль между печатью и Палатой депутатов; получив ранение, «Трибуна» нанесла ответный удар и на сей раз ударила основательно.

В Палате насчитывалось сто двадцать два депутата, являвшихся государственными служащими; занимая различные государственные должности, но не исполняя связанные с ними обязанности, эти сто двадцать два депутата получали ежегодно денежное содержание в размере двух миллионов франков; так, к примеру, один из них, г-н Детурмель, депутат департамента Нор, был посланником в Колумбии.

Существовала ввозная пошлина на железо, чугун и сталь, разорявшая те области индустрии, в которых железо было необходимым сырьем, и приносившая ежегодно в казну два миллиона триста восемьдесят тысяч франков; так вот, «Трибуна» утверждала, что эта пошлина была бы отменена, если бы двадцать шесть депутатов, выступавших в поддержку кабинета министров, не были заинтересованы в том, чтобы ее сохранили.

«Трибуна» заявила также, что уже давно цивильный лист должен государственной казне три миллиона пятьсот три тысячи шестьсот семь франков, и предъявила министру финансов требование заставить вернуть эту сумму в казну.

И, наконец, она установила тот странный факт, что, вопреки самым нерушимым традициям французской монархии, Луи Филипп, взойдя на трон, передал принадлежавшие ему имения в дар своим детям, чего он не имел права делать, и, мало того, по прошествии трех лет регистрация этого дарения оказалась не оплачена полностью, хотя такую регистрацию полагается оплачивать вперед.

Затем внезапно распространился слух, что на фасаде особняка Лаффита прохожие могут прочитать объявление со словами: «Особняк продается».

Таким образом, удар, нанесенный Луи Филиппом своему бывшему другу, человеку, который сделал его королем, оказался смертельным: продажа Бретёйского леса, ставшая известной вследствие ее регистрации, подорвала самые основы доверия к банку г-на Лаффита, и г-н Лаффит разорился.

Была открыта национальная подписка, чтобы выкупить этот особняк, где если и не совершилась, то, по крайней мере, была задумана революция 1830 года.

Многие отметили, что королевский двор не принял участия в этой подписке.

А ведь это был прекрасный случай выгодно вложить миллион; скажем больше, это означало бы вложить миллион под хорошие проценты.

Между тем было издано постановление, которое подчеркнуло незаконнорожденность этой монархии, произведенной на свет революцией и отрекшейся от своей матери.

Речь идет о постановлении, которым отменялся закон 16 января 1816 года, относящийся к годовщине рокового и навсегда прискорбного дня 21 января 1793 года.

Если годовщина 21 января была роковым и навсегда прискорбным днем, то зачем отменили закон, объявлявший этот день траурным?

Все это повергло умы в горестное сомнение; даже те, кто во всеуслышание защищал действия правительства, тайком высказывали опасения в отношении крутизны откоса, по которому оно скатывалось. И тогда король рассудил, что ему следует нанести решительный удар, дабы восстановить свою популярность. 29 июля 1833 года, забыв о написанном им Людовику XVIII в 1814 году письме, где говорилось: «Мои желания торопят падение Бонапарта, которого я ненавижу настолько же, насколько презираю», король приказал, чтобы статуя ненавидимого и презираемого им человека вновь появилась на вершине колонны, стоящей на Вандомской площади.

Позднее Луи Филипп поступил и того лучше: чувствуя, что его популярность упала еще ниже, он отправил своего собственного сына на остров Святой Елены за прахом человека, которого он больше не презирал и не ненавидел с тех пор, как стало понятно, какую выгоду можно извлечь из переноса его мертвого тела.

Вернемся, однако, к тому беспокойству, какое испытывало общество и, можно сказать, умышленно поддерживалось ответными действиями правительства и насильственными мерами со стороны полиции.

Ведомство на Иерусалимской улице возглавлял в то время г-н Жиске; он счел очень ловким приемом распространить гербовый сбор на брошюры.

Применение гербового сбора к брошюрам, которых ежедневно продавали до пятидесяти тысяч экземпляров, было серьезным делом.

Поскольку никакой закон не требовал обложения брошюр гербовым сбором, газета «Здравый смысл», которая одна распространяла более трех четвертей всех продававшихся брошюр, продолжала печатать их, а газетные разносчики продолжали торговать ими.

Газетных разносчиков стали арестовывать.

Полицейские, производившие эти аресты, по требованию газет были вызваны в суд и приговорены к наказанию.

Тем не менее полиция продолжала аресты.

И тогда г-н Родд, вместе с Кошуа-Лемэром руководивший газетой «Здравый смысл», решил бросить полиции открытый вызов: 8 октября 1833 года г-н Родд написал во все газеты, что в следующее воскресенье он будет лично раздавать патриотические брошюры, изданные газетой «Здравый смысл», и раздача эта состоится на площади Биржи.

Если полиция попытается арестовать его, он будет защищаться до последней капли крови.

Само собой разумеется, немалая часть парижского населения пришла на указанное место.

Господин Родд должен был появиться в два часа пополудни; уже с полудня площадь Биржи была запружена толпой, и многочисленные зрители расположились у окон, словно в надстроенных ложах огромного цирка.

В два часа дня в толпе раздался сильный гул: это г-н Родд вышел на ристалище.

Он был в одежде газетного разносчика, то есть в малиновой блузе и лакированной шляпе, на которой стояла надпись: «ПАТРИОТИЧЕСКИЕ ИЗДАНИЯ».

Из висевшей у него на боку коробки, где лежали брошюры, торчали рукоятки двух пистолетов.

Послышались громкие крики: «Да здравствует Родд! Да здравствует защитник свободы! Требуем соблюдения законов!»

Полиция отступила перед этой мощной демонстрацией, как прежде ей пришлось отступить перед манифестом Карреля, и г-н Родд спокойно вернулся домой.

Итогом всех этих неудач правительства явилось сильное раздражение его руководителей и обещание отыграться при первой представившейся возможности, которое они себе дали.

Эта первая возможность не заставила себя ждать: в Лионе вспыхнуло второе восстание, и оно было подавлено г-ном де Гаспареном и генералом Эмаром.

«Трибуна» напечатала известие:

«В Лионе провозглашены республика и временное правительство; восстание распространяется повсюду; Сент-Этьенн посылает десять тысяч вооруженных рабочих; в Дижоне народ захватил правительственную переписку; в Бельфоре восставший полк провозгласил республику».

На другой день, 13 апреля, на воротах Сен-Мартен была вывешена следующая прокламация:

«Наконец-то она разорвана, эта длинная цепь унизительных тираний, бесстыдных вероломств, преступных измен!.. Наши братья в Лионе узнали, насколько призрачна грубая сила тиранов против республиканского патриотизма… Так неужели то, что с таким успехом начали лионские ткачи, не завершат июльские победители? Неужели они упустят такую прекрасную возможность отвоевать драгоценную свободу, за которую столько раз проливалась французская кровь? Граждане, столько благородных самопожертвований не должны оказаться бесполезными из-за позорного малодушия…К оружию! К оружию!»

В эту эпоху всеобщего ожесточения, когда вместе с воздухом, насыщенным страстями, люди вдыхали, если можно так выразиться, ненависть, не требовалось большего, чтобы повлечь за собой столкновение. И действительно, через час после того, как подобные прокламации были расклеены, отряд вооруженных людей направился к бульвару Сен-Мартен, сломал уличные фонари, разобрал уличную брусчатку и возвел баррикады.

Одновременно такое же массовое волнение началось на улицах Гренье-Сен-Лазар, Бобур, Траснонен и Мишель-ле-Конт.

Волнение это пришло издалека: родившись в Савойе, оно начало движение из Женевы, достигло Италии и, подавленное Карлом Альбертом, через Лион пришло в Париж.