Мария Антуанетта помолчала, затем с сокрушенным вздохом сказала:

— Повторяю еще раз: приехать в Париж по собственной воле — значит одобрить все, что произошло.

— Да, — сказал король, — я знаю.

— Это значит унизить армию, более того, отречься от армии, готовой защищать вас.

— Это значит щадить кровь французов, — сказал доктор.

— Это значит заявить, что отныне мятеж и насилие смогут направлять королевскую волю туда, куда захотят бунтовщики и предатели.

— Ваше величество, вы, кажется, изволили признать, что я имел счастье вас убедить?

— Да, я признаю, что недавно уголок завесы приподнялся передо мной. А теперь, сударь, теперь я снова становлюсь, как вы говорите, слепой, и предпочитаю хранить величие моего сана, беречь то, к чему меня приучили воспитание, традиция, история; я предпочитаю по-прежнему видеть себя королевой, нежели чувствовать себя плохой матерью этого народа, оскорбляющего и ненавидящего меня.

— Антуанетта! Антуанетта! — воззвал Людовик XVI, напуганный внезапной бледностью, разлившейся по щекам королевы и являвшейся не чем иным, как предвестием сильной бури.

— О нет, нет, государь, позвольте мне сказать! — произнесла королева.

— Будьте осторожны, сударыня, — предупредил король, краем глаза указав Марии Антуанетте на доктора.

— Зачем?! — воскликнула королева. — Господин доктор знает все, что я собираюсь сказать… Он знает даже то, что я думаю, — добавила она с горечью, вспоминая сцену, произошедшую между нею и Жильбером. — Поэтому зачем мне себя сдерживать? Тем более что господин доктор стал нашим доверенным лицом, чего же мне опасаться! Я знаю, государь, что вас увозят, я знаю, что вас увлекают насильно, как несчастного принца из моих любимых немецких баллад. Куда вы идете, я не знаю. Но вы идете, вы идете туда, откуда нет возврата!

— Ну что вы, сударыня, я просто еду в Париж, — ответил Людовик XVI.

Мария Антуанетта пожала плечами.

— Вы думаете, я сошла с ума, — сказала она с глухой яростью в голосе. — Да кто вам сказал, что Париж не есть та самая пропасть, которую я не вижу отсюда, но чувствую? Разве в сумятице — а она непременно начнется вокруг вас — вас не могут убить? Кто знает, откуда прилетит шальная пуля? Кто знает, в каком из ста тысяч грозных кулаков зажат нож?

— О, тут, сударыня, вам нечего бояться, они меня любят! — воскликнул король.

— Не говорите так, мне вас жаль, государь. Они вас любят и при этом убивают, душат, режут тех, кто представляет вашу власть, власть короля, помазанника Божия! Смотрите, ведь комендант Бастилии был воплощением королевской власти, ипостасью самого короля. Поверьте, я не преувеличиваю: если они убили де Лонэ, этого храброго и верного слугу, они убили бы и вас, государь, будь вы на его месте, и даже еще скорее, чем его, ибо они знают вас, знают, что, вместо того чтобы защищаться, вы подставили бы себя под удар.

— Какой из этого вывод? — спросил король.

— Но я полагала, это и есть вывод, государь.

— Они меня убьют?

— Да, государь.

— Будь что будет.

— А мои дети?! — воскликнула королева.

Жильбер решил, что пора вмешаться.

— Ваше величество, — сказал он, — королю устроят в Париже такой почетный прием, появление его вызовет такой восторг, что если я за кого и тревожусь, то не за короля, а за фанатиков, способных броситься под копыта его лошадей, как индийские факиры кидаются под колесницу со своим идолом.

— О сударь, сударь! — воскликнула Мария Антуанетта.

— Этот поход на Париж станет победой, ваше величество.

— Но, государь, вы не ответили.

— Я во многом согласен с доктором, сударыня.

— И вам не терпится насладиться этой победой, не так ли? — воскликнула королева.

— Если и так, то король прав и его нетерпение доказывало бы здравый смысл, с которым его величество судит о людях и вещах. Чем быстрее его величество тронется в путь, тем полнее будет победа.

— Вы так полагаете, сударь?

— Я уверен, ибо, если король будет медлить, он утратит все преимущества, какие дает добровольный шаг. Подумайте, государыня, ведь они могут опередить короля и выступить с требованием, а это изменит в глазах парижан позицию его величества, и получится, что он в некотором роде подчиняется приказу.

— Вот видите! — вскричала королева, — доктор признает: вам станут приказывать. О государь, послушайте же!

— Доктор ведь не говорит, что приказ уже отдан, сударыня.

— Если вы будете и дальше медлить, государь, требование, а вернее, приказ, придет.

Жильбер прикусил губу с досадой, не ускользнувшей от королевы.

— Что я говорю! — пробормотала она. — Я совсем сошла с ума, я сказала все наоборот.

— Вы о чем, сударыня? — спросил король.

— О том, что отсрочка отнимет у вас преимущество, которое даст вам приезд по собственному почину, и что тем не менее я хочу попросить вас отложить отъезд.

— Ах, сударыня, сударыня, просите, требуйте чего угодно, только не этого.

— Антуанетта, — покачал головой король, — вы поклялись меня погубить.

— О государь, — сказала королева с упреком, выдававшим все тревоги ее сердца, — как вы можете так говорить!

— Тогда зачем вы пытаетесь отсрочить мою поездку? — спросил король.

— Подумайте, государыня, в таких обстоятельствах время решает все. Подумайте, как тягостны часы, когда весь разъяренный народ считает удары курантов.

— Не сегодня, господин Жильбер. Завтра, государь, завтра. Дайте мне время до завтра, и клянусь вам, что я не буду противиться этой поездке.

— Целый день потерян! — пробормотал король.

— Двадцать четыре долгих часа, — сказал Жильбер. — Подумайте об этом, подумайте, государыня.

— Государь, так надо, — умоляюще сказала королева.

— Скажите хотя бы причину! — попросил король.

— Ничего, кроме моего отчаяния, государь, ничего, кроме моих слез, ничего, кроме моих молений.

— Но кто знает, что может случиться за один день? — сказал король, потрясенный отчаянием королевы.

— Что, по-вашему, должно случиться? — спросила королева, умоляюще глядя на Жильбера.

— В Париже ничего не случится, — сказал Жильбер, — туманной, как облако, надежды, довольно, чтобы заставить толпу подождать до завтра, но…

— Но здесь, в Версале, другое дело, не так ли? — спросил король.

— Да, ваше величество.

— Национальное собрание?

Жильбер кивнул.

— Собрание, — продолжал король, — в которое входят такие люди, как господин Монье, господин Мирабо, господин Сиейес, способно послать мне какое-нибудь обращение, что лишит меня возможности проявить добрую волю и получить связанные с этим преимущества.

— Ну что ж! — вскричала королева с мрачной яростью. — Тем лучше, потому что тогда вы отступитесь, потому что тогда вы сохраните ваше королевское достоинство, потому что вы не поедете в Париж! Если нам суждено вести войну здесь — что делать, будем ее вести! Если нам суждено умереть здесь — что ж, мы умрем, но умрем, осененные славой, умрем безупречно, как короли, как господа, наконец, как христиане, которые отдают себя Богу, помазавшему их некогда на царство.

Видя лихорадочное волнение королевы, Людовик XVI понял, что ничего не поделаешь — придется уступить.

От сделал знак Жильберу, подошел к Марии Антуанетте и, взяв ее за руку, сказал:

— Успокойтесь, сударыня, все будет так, как вы хотите. Вы знаете, дорогая жена, что я никогда в жизни не стал бы делать ничего, что вам неприятно, ибо такая достойная и добродетельная женщина заслуживает моей самой нежной привязанности.

Людовик XVI подчеркнул эти слова с неизъяснимым благородством, делая таким образом все, что в его силах, дабы возвысить многократно оклеветанную королеву в глазах свидетеля, способного в случае необходимости рассказать о том, что он видел и слышал.

Такая деликатность глубоко тронула Марию Антуанетту, она сжала в ладонях протянутую королем руку и сказала:

— Ну что ж! До завтра, государь, не позже — это последний срок; но я на коленях молю вас об отсрочке как о милости, на коленях, и клянусь вам, что завтра вы сможете отправиться в Париж, когда пожелаете.