— Вы знаете, почему он примчался? Потому что боится, что его отсутствие будет заметно среди взрыва верноподданнических чувств; он примчался, потому что он трус.

— Ну вот, вы снова за старое, — сказал король. — Трус тот, кто это придумал. Это вы, вы отдали приказ раструбить в ваших газетах о том, что во время битвы при Уэсане он повел себя как трус, вы хотели обесчестить его. Но это была клевета, сударыня. Филипп не испугался. Филипп не бежал. Члены нашей семьи не спасаются бегством. Герцоги Орлеанские — храбрецы, это всем известно. Основатель рода, казавшийся скорее потомком Генриха Третьего, нежели Генриха Четвертого, был храбр, несмотря на свою любовь кд’Эффиа и шевалье де Лоррену. Он смело смотрел смерти в лицо в сражении при Каселе. Регента можно упрекнуть в кое-каких мелких грешках по части нравов, но он сражался при Стен-керкене, Нервиндене и Альмансе как простой солдат. Если вам так угодно, сударыня, убавим половину хорошего, которое есть, но не будем говорить плохое, которого нет.

— Ваше величество готовы обелить всех революционеров. Вот увидите, увидите, к чему все это приведет. О, если мне и жаль Бастилию, то только из-за него: да, мне жаль, что туда сажали преступников, а он оставался на свободе.

— Что ж! Если бы герцог Орлеанский был в Бастилии, в хорошеньком мы сегодня оказались бы положении! — сказал король.

— А что бы случилось?

— Вам небезызвестно, сударыня, что люди ходили по городу с его бюстом и бюстом господина Неккера, убрав их цветами.

— Да, я знаю.

— Так вот, выйдя на свободу, герцог Орлеанский стал бы королем Франции, сударыня.

— А вы, наверно, сочли бы это справедливым! — с горькой иронией заметила Мария Антуанетта.

— Клянусь честью, да. Можете сколько угодно пожимать плачами; чтобы справедливо судить о других, я встаю на их точку зрения. С высоты трона невозможно как следует рассмотреть народ; я спускаюсь вниз и спрашиваю себя: будь я буржуа или вилланом, стерпел бы я, чтобы сеньор числил меня своим имуществом наравне с цыплятами и коровами! Будь я землепашцем, стерпел бы я, чтобы десять тысяч голубей сеньора съедали каждый день десять тысяч зерен пшеницы, овса или гречихи, то есть примерно два буасо, истребляя таким образом большую часть моего урожая? Чтобы его зайцы и кролики объедали мою люцерну, а кабаны рыли мою картошку? Чтобы его сборщики налогов взимали десятину с моего добра, а сам он ласкал мою жену и дочерей? Чтобы король забирал у меня сыновей на войну, а духовенство проклинало мою душу в минуты ярости?

— В таком случае, сударь, — перебила королева, бросая на него испепеляющий взгляд, — берите кирку и идите разрушать Бастилию.

— Вы хотите посмеяться надо мной, — отвечал король. — А между тем я пошел бы, даю слово! Пошел бы, если бы не понимал, что смешно королю браться за кирку вместо того, чтобы разрешить вопрос одним росчерком пера. Да, я взял бы в руки кирку, и мне рукоплескали бы, как я рукоплещу тем, кто берет на себя этот тяжкий труд. Полно, сударыня, те, что разрушают Бастилию, оказывают неоценимую услугу мне, а вам и подавно, да, да, вам тоже, — теперь вы уже не можете в угоду своим друзьям бросать честных людей в тюрьму.

— Честных людей — в Бастилию! Вы обвиняете меня в том, что я заточила в Бастилию честных людей! Кого же это — уж не господина ли де Рогана?

— О, не будем вспоминать об этом человеке. Нам не удалось засадить его в Бастилию, ибо парламент его оправдал. Впрочем, князю Церкви не место было в Бастилии, ведь теперь туда сажают фальшивомонетчиков. Право, зачем сажать туда фальшивомонетчиков и воров, что им там делать? Ведь у меня в Париже есть для них довольно других тюрем, обходящихся мне очень недешево. Но фальшивомонетчики и воры — еще куда ни шло; ужаснее всего то, что в Бастилию сажали честных людей.

— Честных людей?

— Точно так! Сегодня я видел одного из них, честного человека, который был заключен в Бастилию и только что оттуда вышел.

— Когда же он вышел?

— Сегодня утром.

— Вы виделись с человеком, который только сегодня утром вышел из Бастилии?

— Я только что с ним расстался.

— Кто же это?

— Некто вам известный.

— Известный?

— Да.

— И как зовется этот некто?

— Доктор Жильбер.

— Жильбер! Жильбер! — вскричала королева. — Как! Тот, чье имя назвала Андре, приходя в себя?

— Он самый. Наверняка это он и есть; я готов за это поручиться.

— Этот человек был заключен в Бастилию?

— Право, можно подумать, будто это вам неизвестно, сударыня.

— Мне и в самом деле ничего об этом не известно.

И, заметив удивление короля, королева добавила:

— Наверно, была какая-то причина, я просто не могу вспомнить…

— Вот-вот! — воскликнул король. — Когда творят несправедливости, почему-то всегда забывают причину. Но если вы забыли и причину и доктора, то госпожа де Шарни не забыла ни того ни другого, ручаюсь вам.

— Государь! Государь! — вскричала Мария Антуанетта.

— Должно быть, между ними что-то произошло… — продолжал король.

— Государь, пощадите! — сказала королева, с тревогой оглядываясь на дверь будуара, где спряталась Андре и где был слышен весь их разговор.

— Ах да, — сказал король со смешком, — вы боитесь, как бы не появился Шарни и не проведал об этом. Бедняга Шарни!

— Государь, умоляю вас; госпожа де Шарни — дама в высшей степени добродетельная, и признаюсь вам, я предпочитаю думать, что этот господин Жильбер…

— Вот как! — перебил король. — Вы обвиняете этого честного малого? Ну, а я остаюсь при своем мнении. Досадно лишь, что я знаю хотя и многое, но еще не все.

— Право, ваша уверенность меня путает, — сказала королева, по-прежнему глядя в сторону будуара.

— Впрочем, мне не к спеху, — продолжал Людовик XVI, — я могу и подождать. Начало этой истории сулит счастливый конец, и теперь, когда Жильбер мой медик, я узнаю этот конец от него самого.

— Ваш медик? Этот человек ваш медик! Вы доверяете жизнь короля первому встречному?

— Я доверяю своим глазам, — холодно возразил король, — а в душе этого человека я могу читать, как в раскрытой книге, ручаюсь вам.

Королева невольно содрогнулась от гнева и презрения.

— Вы можете сколько угодно пожимать плечами, — сказал король, — вы не отнимете у Жильбера его учености.

— В вас говорит минутное ослепление!

— Хотел бы я посмотреть, как бы вы себя повели на моем месте. Хотел бы я знать, произвел ли впечатление на вас и на госпожу де Ламбаль господин Месмер?

— Господин Месмер? — переспросила королева, заливаясь краской.

— Да, когда четыре года тому вы, переодевшись в чужое платье, отправились на один из его сеансов. Как видите, моя полиция хорошо работает: я знаю все.

При этих словах король нежно улыбнулся Марии Антуанетте.

— Вы все знаете, государь? — спросила королева. — Какой вы скрытный, никогда ни словом не обмолвились об этом.

— Зачем? Голоса сплетников и перья газетчиков довольно упрекали вас за эту маленькую неосторожность. Но вернемся к Жильберу и Месмеру. Господин Месмер усадил вас у чана, коснулся вас стальным прутом, окружил себя тысячей призраков, как всякий шарлатан. Жильбер, напротив того, не гаерствует; он протягивает руку к женщине — она тут же засыпает и говорит во сне.

— Говорит! — прошептала королева в ужасе.

— Да, — подтвердил король, не преминув еще немного помучить жену, — да, усыпленная Жильбером, она говорит и, можете мне поверить, рассказывает весьма странные вещи.

Королева побледнела.

— Госпожа де Шарни рассказала весьма странные вещи? — прошептала она.

— Чрезвычайно, — подтвердил король. — Ей повезло…

— Тише! Тише! — перебила Мария Антуанетта.

— Почему тише? Я говорю: ей повезло, так как никто, кроме меня, не слышал, что она говорила во сне.

— Смилуйтесь, государь, ни слова более.

— Охотно, ибо я падаю с ног от усталости, а я не привык себе отказывать: когда я голоден, я ем, когда хочу спать — ложусь в постель. До свидания, сударыня; надеюсь, наша беседа излечила вас от заблуждения.