Королева сидела у стола.

То уже не была нежная и прекрасная невеста, ангел-хранитель Франции, которая — мы это видели — в начале этой истории пересекла северную границу с оливковой ветвью в руке. Не была это и прекрасная, грациозная государыня, явившаяся однажды вечером с принцессой де Ламбаль в таинственное жилище Месмера, собираясь усесться весело и недоверчиво подле символического чана, скрывавшего тайну ее будущего.

Нет! Это была надменная и полная решимости королева, женщина с нахмуренными бровями и презрительно кривящейся губой; женщина, в чьем сердце нежное и животворное чувство любви потеснилось, уступив место первым каплям желчи — яда, который будет беспрестанно вливаться в ее кровь.

Одним словом, это была женщина с третьего портрета Версальской галереи, не Мария Антуанетта и не королева Франции, но та, которую уже не называли иначе, чем Австриячкой.

За ее спиной в полумраке неподвижно полулежала на софе, откинув голову на подушку и прижав ладонь ко лбу, молодая женщина.

То была г-жа де Полиньяк.

Завидев г-на де Ламбеска, королева подалась вперед с отчаянной и радостной решимостью, как бы говоря: "Будь что будет, лучше узнать всю правду".

Господин де Ламбеск поклонился, знаком показав, что просит прощения за грязные сапоги, запыленный мундир и погнувшуюся саблю, не до конца входящую в ножны.

— Итак, господин де Ламбеск, — сказала королева, — вы только что из Парижа?

— Да, ваше величество.

— Что делает народ?

— Поджигает и убивает.

— От безумия или из ненависти?

— Нет, из кровожадности.

Королева задумалась, на первый взгляд готовая разделить мнение принца о народе. Затем, тряхнув головой, она возразила:

— Нет, принц, народ не жаждет крови, во всяком случае, не жаждет ее без причины. Вы что-то скрываете. В чем дело — в умоисступлении или в ненависти?

— Что мне сказать? Я полагаю, государыня, что это ненависть, дошедшая до умоисступления.

— Ненависть к кому? Ах, вы снова колеблетесь, принц; берегитесь, если вы будете так говорить со мной, я, вместо того чтобы спрашивать вас, пошлю в Париж одного из своих курьеров; он потратит час на дорогу туда, час на пребывание в Париже, час на обратную дорогу и через три часа поведает мне о случившемся без затей и уверток, как это сделал бы гомеровский вестник.

С улыбкой на устах к королеве приблизился г-н де Дре-Брезе.

— Однако, государыня, — сказал он, — что вам до ненависти народа? Вам не должно быть до нее никакого дела. Народ может ненавидеть кого угодно, но не вас.

Королева даже не удостоила ответом эти льстивые речи.

— Смелее, принц, смелее! — приказала она г-ну де Ламбеску. — Говорите.

— Что ж, сударыня, я скажу: народом владеет ненависть.

— Ко мне?

— Ко всем, кто им правит.

— В добрый час, вот теперь вы сказали правду, я это чувствую, — решительно заключила королева.

— Я солдат, ваше величество, — ответил принц.

— Вот и прекрасно! В таком случае говорите с нами как солдат. Что следует предпринять?

— Ничего, ваше величество.

Услышав эти слова, рыцари королевы в расшитых мундирах и при золоченых шпагах возроптали.

— Как ничего? — вскричала Мария Антуанетта. — В тот час, когда народ, по вашим собственным словам, поджигает и убивает, вы, лотарингский принц, говорите королеве Франции, что ничего не следует предпринимать?!

Слова Марии Антуанетты также вызвали среди присутствующих шепот, на сей раз одобрительный.

Королева обернулась и обвела взглядом своих приближенных, стараясь отыскать среди множества горящих глаз те, в которых сверкал самый сильный огонь, ибо огонь этот казался ей залогом наибольшей верности.

— Ничего предпринимать не следует, — повторил принц, — ибо если дать парижанину остыть, он остынет; он берется за оружие, лишь если его доводят до крайности. Зачем оказывать ему столь великую честь, принимая его вызов и ставя на карту нашу победу? Сохраним спокойствие, и через три дня в Париже и речи не будет о бунте.

— Но Бастилия, сударь!

— Бастилия! Мы закроем ее ворота, и те, в чьих руках она оказалась, окажутся в наших руках, вот и все.

Среди молчаливых слушателей раздались смешки.

Королева сказала:

— Осторожнее, принц, теперь вы успокаиваете меня даже сверх меры.

Задумавшись, подперев ладонью подбородок, она направилась к софе: на ней, по-прежнему уйдя в себя, бледная и печальная, полулежала г-жа де Полиньяк.

В глазах ее был написан ужас; лишь когда королева с улыбкой остановилась перед ней, графиня улыбнулась в ответ, но и улыбка эта была бессильной и поблекшей, словно увядший цветок.

— Итак, графиня, — спросила королева, — что вы обо всем этом думаете?

— Увы, ничего, — отвечала та.

— Как, неужели совсем ничего?

— Ничего.

И графиня кивнула с неизъяснимым отчаянием.

— Веселей, веселей! — шепнула королева на ухо графине. — Милая Диана всего боится.

Затем она произнесла вслух:

— А где же наша неустрашимая графиня де Шарни? Мне кажется, ей пора нас успокоить.

— Графиня садилась в карету, но ее позвали к королю.

— Ах, к королю, — рассеянно повторила Мария Антуанетта.

Тут только она заметила, что в покоях ее стоит странная тишина.

Самые стойкие сердца, узнав о неслыханных, невероятных происшествиях, слухи о которых в несколько приемов дошли до Версаля, исполнились страха и в еще большей степени изумления; с каждым новым известием охватившее их оцепенение становилось все сильнее.

Королева поняла, что должна вдохнуть бодрость в души своих удрученных рыцарей.

— Итак, никто не хочет помочь мне советом? — сказала она. — Что ж! Придется мне держать совет с самой собой.

Гости придвинулись ближе.

— Сердце у народа не злое, — продолжала Мария Антуанетта, — он просто сбился с пути. Он нас не знает, оттого и ненавидит; позволим же ему познакомиться с нами поближе.

— А после накажем его за то, что он усомнился в своих повелителях, ведь это преступление, — произнес чей-то голос.

Королева взглянула в ту сторону, откуда донесся этот голос, и увидела г-на де Безанваля.

— Ах, это вы, барон, — сказала она. — Каково ваше мнение?

— Я уже высказал свое мнение, государыня, — ответил Безанваль с поклоном.

— Хорошо, — согласилась королева, — король накажет виновных, но по-отечески.

— Кого люблю, того и бью, — отвечал барон и, обернувшись к г-ну де Ламбеску, спросил:

— Вы разделяете мои взгляды, принц? Народ виновен в убийствах…

— Которые он, к несчастью, именует справедливой местью, — глухо произнес мягкий молодой голос, и королева мгновенно обернулась на него.

— Вы правы, принцесса, но в этом-то и состоит его ошибка, милая моя Ламбаль; будем же снисходительны.

— Однако, — робко возразила принцесса, — прежде чем решать, должны ли мы покарать народ, следовало бы, мне кажется, выяснить, способны ли мы с ним справиться.

Истина, сорвавшаяся с этих благородных уст, была встречена всеобщим криком осуждения.

— Способны ли мы с ним справиться?! Да ведь у нас есть швейцарцы! — возражал один.

— А немцы? — добавлял другой.

— А гвардия короля? — подхватывал третий.

— Здесь затронута честь армии и дворянства! — воскликнул юноша в мундире лейтенанта гусарского полка Бершени, стоявший в группе офицеров. — Неужели мы заслужили этот позор? Знайте, ваше величество, что король может завтра же, если пожелает, поставить под ружье сорок тысяч человек, бросить их на Париж и разрушить его до основания. Ведь сорок тысяч человек, преданных королю, стоят полумиллиона взбунтовавшихся парижан.

У юноши, произнесшего эти слова, безусловно, имелось в запасе еще немалое число подобных доводов, но он умолк, видя устремленные на него глаза королевы; забывшись в верноподданническом пылу, он пошел несколько дальше, чем позволяли его воинское звание и светские приличия.

Поэтому, как мы сказали, он резко замолчал, устыдившись произведенного его речью впечатления.