Тридцать или сорок жителей Арамона смотрели с улицы через окно, как он спит.

Он проснулся, как Тюренн на своем лафете, улыбнулся землякам и любезно осведомился у них, почему их собралось так много в такой ранний час.

Один из арамонцев, дровосек по имени Клод Телье, обратился к Питу. Мы воспроизведем их разговор слово в слово.

— Анж Питу, — сказал он, — мы всю ночь думали; ты вчера сказал, что граждане должны вооружаться во имя свободы.

— Да, я так сказал, — произнес Питу решительным тоном, означавшим, что он готов отвечать за свои слова.

— Но чтобы вооружиться, нам не хватает главного.

— Чего же? — с любопытством спросил Питу.

— Оружия.

— Это верно, — согласился Питу.

— Однако мы все хорошо обдумали, мы не откажемся от своего решения и вооружимся любой ценой.

— В мое время в Арамоне было пять ружей: три армейских, одно одноствольное охотничье и одна охотничья двустволка.

— Осталось только четыре, — ответил Телье, — охотничье ружье месяц назад развалилось от старости.

— Оно принадлежало Дезире Манике, — вспомнил Питу.

— Да, и напоследок оно оторвало мне два пальца, — сказал Дезире Манике, поднимая над головой изувеченную руку, — а поскольку это произошло в заповеднике знатного сеньора, господина де Лонпре, аристократы за это поплатятся.

Питу кивнул, показывая, что одобряет эту справедливую месть.

— Так что теперь у нас только четыре ружья, — повторил Клод Телье.

— Ну что ж! Четырьмя ружьями можно вооружить пятерых.

— Как это?

— А вот как: пятый понесет пику. Так поступают в Париже; на четырех людей, вооруженных ружьями, приходится один с пикой. Это очень удобно, на пику насаживают отрубленные головы.

— Надо надеяться, нам не придется рубить головы, — весело произнес чей-то грубый голос.

— Не придется, — серьезно сказал Питу, — если мы сумеем отвергнуть золото господ Питтов. Но мы говорили о ружьях; не будем отклоняться от темы, как говорит господин Байи. Сколько в Арамоне человек, способных носить оружие? Вы пересчитали?

— Да.

— И сколько вас?

— Нас тридцать два человека.

— Значит, нам не хватает двадцати восьми ружей.

— Нам нипочем их не найти, — сказал толстяк с жизнерадостным лицом.

— Ну, это мы еще посмотрим, Бонифас, — сказал Питу.

— Как посмотрим?

— Да, я сказал: посмотрим, потому что знаю, куда смотреть.

— Зачем смотреть?

— Затем, чтобы раздобыть ружья.

— Раздобыть?

— Да, у парижан тоже не было оружия. И что ж! Господин Марат, врач, очень ученый, хотя и очень уродливый, сказал парижанам, где хранится оружие; парижане пошли туда, куда было сказано, и нашли его.

— И куда же послал их господин Марат? — спросил Дезире Манике.

— Он послал их в Дом инвалидов.

— Да, но в Арамоне нет Дома инвалидов.

— Я знаю место, где есть больше ста ружей, — сказал Питу.

— Где же это?

— В одной из классных комнат в коллеже аббата Фортье.

— У аббата Фортье сотня ружей? Он, верно, хочет вооружить своих певчих, этот длиннорясый? — сказал Клод Телье.

Питу не питал глубокой привязанности к аббату Фортье, и все же этот выпад против его бывшего учителя глубоко обидел его.

— Клод! — осуждающе сказал он. — Клод!

— Чего тебе?

— Я же не сказал, что ружья принадлежат аббату Фортье.

— Раз они у него, значит, они его.

— Это ложное утверждение, Клод. Я нахожусь в доме Бастьена Године, однако дом Бастьена Године мне не принадлежит.

— Это верно, — сказал Бастьен, не дожидаясь, чтобы Питу обратился к нему за подтверждением.

— Так что ружья не принадлежат аббату Фортье.

— Кому же они принадлежат?

— Коммуне.

— Если они принадлежат коммуне, то почему они хранятся у аббата Фортье?

— Они хранятся у аббата Фортье, поскольку дом аббата Фортье принадлежит коммуне, которая поселила его там, потому что он служит мессу и бесплатно обучает детей бедняков. Но раз дом аббата Фортье принадлежит коммуне, у коммуны есть право оставить за собой комнату в этом доме и хранить там оружие.

— Верно, — согласились слушатели, — у коммуны есть такое право.

— Ладно, ты нам скажи другое: как мы возьмем оттуда эти ружья?

Вопрос привел Питу в затруднение: он почесал в затылке.

— Говори, не тяни, — раздался чей-то голос, — нам пора идти работать.

Питу облегченно вздохнул: последняя реплика открыла ему лазейку.

— Работать! — воскликнул Питу. — Вы говорите о том, что надо вооружаться для защиты родины, а сами думаете о том, что вам пора идти работать?

И Питу так презрительно фыркнул, что арамонцы униженно переглянулись.

— Мы готовы пожертвовать еще несколькими днями, если это совершенно необходимо для свободы, — сказал кто-то из крестьян.

— Чтобы быть свободными, мало пожертвовать одним днем, этому надо отдать всю жизнь.

— Значит, — спросил Бонифас, — когда трудятся во имя свободы, то отдыхают?

— Бонифас, — возразил Питу с видом рассерженного Лафайета, — те, что не умеют встать выше предрассудков, никогда не станут свободными.

— Я с радостью не буду работать, мне только того и надо, — сказал Бонифас. — Но что же я тогда буду есть?

— Разве обязательно есть? — возразил Питу.

— В Арамоне пока еще едят. А в Париже уже не едят?

— Едят, но только после победы над тиранами, — сказал Питу. — Кто ел четырнадцатого июля! Разве в этот день люди думали о еде? Нет, им было не до того.

— Ах, взятие Бастилии, как это, должно быть, было прекрасно! — воскликнули самые ретивые.

— Еда! — презрительно продолжал Питу. — Питье — другое дело. Была такая жарища, а порох такой едкий!

— И что же вы пили?

— Что пили? Воду, вино, водку. Питье приносили женщины.

— Женщины?

— Да, превосходные женщины, которые делали флаги из подолов своих юбок.

— Неужели! — изумились слушатели.

— Но назавтра-то вы все же должны были поесть, — произнес какой-то скептик.

— Разве я спорю? — ответил Питу.

— Но раз вы все-таки поели, значит, работать все-таки надо, — торжествующе сказал Бонифас.

— Господин Бонифас, — возразил Питу, — вы говорите о том, чего не знаете. Париж вам не деревня. Там живут не крестьяне, послушные голосу своего желудка: obediendia ventri, как мы, люди ученые, говорим по-латыни. Нет, Париж, как говорит господин де Мирабо, всем народам голова; это мозг, который думает за весь мир. А мозг, сударь, никогда не ест.

— Это верно, — согласились слушатели.

— Впрочем, — сказал Питу, — хотя мозг и не ест, он питается.

— Но как же он тогда питается? — спросил Бонифас.

— Невидимо для глаз, и пищей, которую поглощает тело.

Тут арамонцы совсем перестали что-либо понимать.

— Растолкуй нам это, Питу, — попросил Бонифас.

— Это очень просто, — ответил Питу. — Париж, как я уже сказал, — это мозг; провинции — конечности, провинции будут работать, пить, есть, а Париж будет думать.

— Коли тай, я ухожу из провинции в Париж, — сказал скептик Бонифас. — Пошли со мной? — обратился он к остальным.

Многие рассмеялись и, похоже, встали на сторону Бонифаса.

Питу видел, что этот зубоскал может подорвать к нему доверие.

— Ну и отправляйтесь в Париж! — закричал он в свой черед. — И если вы встретите там хоть одну такую же смехотворную физиономию, как у вас, я накуплю вам вот таких крольчат по луидору за штуку.

И Питу одной рукой показал своего крольчонка, а другой встряхнул свой карман, где зазвенели монеты, оставшиеся от щедрого дара Жильбера.

Питу тоже рассмешил присутствующих.

Бонифас покрылся красными пятнами.

— Э, дорогой Питу, ты слишком много о себе воображаешь, называя нас смешными!

— Ridicule tu es[33], — величественно изрек Питу.

— На себя-то посмотри, — сказал Бонифас.

— Что мне смотреть на себя, — ответил Питу, — быть может, я такой же урод, как ты, но зато не такой болван.