Андре сделала реверанс и посторонилась, давая дорогу Марии Антуанетте.

Королева прошла в спальню, не пригласив Андре следовать за ней; эта преданность без любви, беззаветная, но холодная, была ее величеству в тягость.

Итак, в три часа пополуночи все было тихо.

Жильбер вышел из дворца вместе с Лафайетом, который двенадцать часов не слезал с коня и валился с ног от усталости; в дверях он наткнулся на Бийо, пришедшего в Версаль с национальной гвардией. Бийо видел, как Жильбер покинул Париж; он подумал, что может понадобиться Жильберу в Версале и пришел за ним, как верный пес за бросившим его хозяином.

В три часа, как мы уже сказали, все было тихо. Члены Национального собрания, успокоенные докладом стражников, разошлись.

Все надеялись, что покой не будет нарушен.

Но надежды эти не оправдались.

Почти во всех народных волнениях, предшествующих революциям, случаются часы затишья, когда люди думают, что все закончилось и можно спать спокойно.

Они ошибаются.

За теми людьми, кто поднимает бунт, всегда стоят другие люди, которые ждут, пока первые волнения улягутся и те, кто в них участвовал, утомятся либо остановятся на достигнутом и решат отдохнуть.

Тогда приходит черед этих неведомых людей; таинственные орудия роковых страстей, они возникают из мрака, продолжают начатое и доводят его до крайности, так что те, кто открыл им путь и заснул на полдороге, думая, что путь пройден и цель достигнута, пробуждаются, объятые ужасом.

Два войска — одно пришло в Версаль вечером, другое ночью — были движимы двумя совершенно различными побуждениями.

Одно войско пришло, потому что хотело есть, и просило хлеба.

Другое пришло потому что ненавидело и жаждало мести.

Мы знаем, кто вел за собой первое войско: Майяр и Лафайет.

А кто же вел второе? История не называет имени. Но когда молчит история, слово берет легенда.

Марат!

Он нам знаком, мы видели его во время празднеств по случаю бракосочетания Марии Антуанетты на площади Людовика XV. Мы видели, как на площади перед ратушей он призывал граждан идти к площади Бастилии.

Наконец, теперь мы видим, как он скользит в ночи, подобно волку, который рыщет вокруг овчарни, ожидая, пока уснет пастух, чтобы отважиться задрать ягненка.

Верьер!

Имя этого человека мы называем впервые. Это был уродливый карлик, отвратительный горбун на коротеньких ножках. При каждой буре, сотрясающей недра общества, кровожадный гном всплывал с пеной и барахтался на поверхности; два или три раза в самые ужасные дни парижане видели его верхом на черном коне; он походил на видение из Апокалипсиса или на одного из немыслимых дьяволов, родившихся в воображении Калло, дабы искушать святого Антония.

Однажды в одном из клубов он взобрался на стол и обрушился на Дантона: он нападал, угрожал, обвинял. Это было в эпоху, когда любовь народа к герою 2 сентября начала ослабевать. Под этим злобным натиском Дантон растерялся, растерялся, как лев, заметивший у себя под носом отвратительную голову змеи. Он огляделся вокруг, в поисках либо оружия, либо поддержки. По счастью, он заметил еще одного горбуна. Он тут же подхватил его под мышки, поднял и поставил на стол напротив его товарища по несчастью.

— Друг мой, я передаю вам слово, ответьте этому господину.

Все разразились смехом, и Дантон был спасен.

Во всяком случае, на этот раз.

Итак, легенда называет зачинщиками Марата, Верьера и еще одного человека.

Герцога д’Эгильона.

Герцога д’Эгильона, заклятого врага королевы.

Герцога д’Эгильона, переодетого женщиной.

Кто это говорит? Все.

Аббат Делиль и аббат Мори, два аббата, имеющие так мало общего.

Рассказывают, что именно аббат Делиль сочинил о герцоге д’Эгильоне знаменитую строку:

В мужском обличье трус, а в женском он — убийца.

Что касается аббата Мори, тут другое дело.

Через две недели после событий, о которых мы рассказываем, герцог д’Эгильон встретил его на террасе монастыря фейянов и хотел заговорить с ним.

— Иди своей дорогой, шлюха, — отрезал аббат Мори и гордо удалился.

Итак, по слухам, три эти человека прибыли в Версаль около четырех часов утра.

Они вели за собой второе войско, о котором мы упомянули.

Оно состояло из людей, приходящих вслед за теми борцами, что сражаются за победу.

Эти люди приходят, чтобы убивать и грабить.

В Бастилии им удалось кое-кого убить, но грабить там было нечего.

Версаль давал прекрасную возможность наверстать упущенное.

Около половины шестого утра объятый сном дворец вздрогнул.

В Мраморном дворе раздался выстрел.

Пять или шесть сотен людей неожиданно бросились к решетке ограды и, распаляя, подзадоривая, толкая друг друга, разом одолели это препятствие: кто перелез через ограду, кто выломал из нее прутья.

Тогда-то и прозвучал выстрел часового — сигнал тревоги.

Один из нападающих упал замертво, тело его распростерлось на мостовой.

Этот выстрел разделил группу грабителей, одни из которых покушались на дворцовое серебро, другие — как знать? — быть может, на королевскую корону.

Словно разрубленная могучим ударом топора, толпа раскололась надвое.

Один поток устремился в покои королевы, другой поднялся в сторону часовни, то есть к покоям короля.

Начнем с того, что хлынул к покоям короля.

Кто не видел, как вздымаются волны во время прилива?

Такова же и народная волна, с той лишь разницей, что у нее не бывает отлива.

Вся королевская охрана состояла в это мгновение из часового у дверей да офицера, который выбежал из передней, вооруженный алебардой, отнятой у перепуганного солдата швейцарской гвардии.

— Кто идет? — закричал часовой. — Кто идет?

И поскольку ответа не было, а волна поднималась все выше и выше, он в третий раз спросил:

— Кто идет?

Часовой прицелился.

Офицер понимал, к чему приведет выстрел в королевских покоях; он опустил ружье часового, бросился навстречу наступающим и перегородил своей алебардой всю лестницу.

— Господа! Господа! — закричал он. — Что вам нужно? Чего вы хотите?

— Ничего, ничего, — насмешливо ответили несколько голосов. — Ну-ка, дайте нам пройти; мы добрые друзья его величества.

— Вы добрые друзья его величества и идете на него войной?

Но на этот раз его не удостаивают ответа… Он видит только зловещие усмешки.

Какой-то человек вцепляется в древко алебарды, но офицер не отпускает ее. Чтобы заставить офицера разжать ладонь, человек кусает его за руку.

Офицеру удается вырвать алебарду; он хватается за дубовое древко обеими руками, расставив их на ширину двух футов, изо всех сил обрушивает удар на голову противника и раскраивает ему череп.

От сильного удара алебарда переламывается надвое.

Теперь у офицера в руках не одно, а два орудия для защиты: палка и кинжал.

Палкой он делает мулине, кинжалом колет нападающих. Тем временем часовой открывает дверь передней и зовет на помощь.

Пять или шесть гвардейцев выбегают на площадку лестницы.

— Господа, господа, — кричит часовой, — на помощь к господину де Шарни, на помощь!

Выхваченные из ножен сабли, сверкнув в свете лампы, горящей на верху лестницы, начинают яростно разить нападающих справа и слева от Шарни.

Раздаются крики боли, летят брызги крови, людская волна откатывается назад по ступеням, ставшими красными и скользкими.

Дверь передней открывается в третий раз, и часовой кричит:

— Возвращайтесь, господа, это приказ короля!

Гвардейцы пользуются минутным замешательством, возникшим в толпе, и бросаются к двери, Шарни возвращается последним. Дверь за ним закрывается, два крепких засова скользят в широких пазах.

Град ударов обрушивается на дверь. Но ее загораживают скамейками, столами, табуретками. Она продержится добрых десять минут.

Десять минут! За эти десять минут, даст Бог, подоспеет помощь.

А теперь посмотрим, что происходит у королевы.