— Мне нужен брадобрей, — сказал он Маркусу.

Тот всплеснул руками.

— О, наконец-то! Знаешь, а я угадал твои первые слова.

Постриженный и побритый, Флавий утратил живописность, но краше не стал. В голом осунувшемся лице, в тусклом взгляде слишком ясно читалась катастрофа. Флавий завернул зеркальце в кусок плотной ткани и убрал на самое дно походной сумки, с глаз подальше. Проковылял через весь дом до выхода и обратно. Растус пировал в окружении отребья и выглядел совершеннейшим разбойником. На Флавия он внимания не обратил.

Прогулка утомила Флавия, и остаток дня он провел в постели. А на другое утро его подняла на ноги острая необходимость отыскать Магду. Он оделся и выскочил из дома. Мир затянуло туманом, тучи висели на сырых ветвях, снег под ногами расползался в слякоть. Флавий до полудня слонялся по окрестностям, захлебываясь от тоски. Вернулся полумертвый от усталости и свалился в кровать, но уснуть не смог. Внутри жгло, но не так, чтобы не вытерпеть. Он знал, что может и будет терпеть — дни, месяцы, годы. А больше, кроме этой боли, ничего и никогда не будет. Вечером плакал от жалости к себе и скулил:

— Забери меня. Я больше не могу, Магда. Забери меня!

Утром стало чуточку легче. Растус с либертинами куда-то делся. Уехали проветриться или провалились в тартарары — какая разница? Флавий посидел на лавке у очага, прислушиваясь к пустоте внутри. Подкинул поленьев в очаг — и тут придумал, чем заняться. В дом нужны дрова. Есть повод забыться за делом. Он взял топор и отправился в лес.

Сначала всё шло неплохо. Флавий срубил сосну и стал очищать ее от веток. Тут его и накрыло. Безумие вцепилось в душу, а Флавий слишком измучился, чтобы ему противостоять.

Отпустило его так же быстро, как и схватило. Его словно выпнули обратно в лес из мира, наполненного бешеным движением и всполохами ярости. Лес снова стал каким и должен быть, а не полосами слепящей тьмы и тусклого света. Флавий весь был обсыпан древесной трухой. Руки и спину ломило. Сквозь боль просачивалась телесная истома, успокаивающая, почти приятная. Треть ствола Флавий изрубил его на щепу. Откуда только силы взялись?

Он заметил в стороне, за деревьями Маркуса, привалившегося спиной к стволу. Маркус крикнул:

— Бесполезное, в общем-то, занятие! Сердце хотя бы отвел?

Флавий прислушался к себе и покачал головой:

— Нет. Дерево — оно не живое. Хочется вскрыть парочку-другую нобилей, так, чтобы чувствовали.

Маркус отлепился от ствола и сделал несколько шагов вперед:

— В следующий раз предупреждай, когда выходишь.

Флавий отер лезвие полой куртки, засунул топор за пояс.

— Мне лучше сейчас вообще не появляться в доме. Я боюсь, Маркус, что возьмусь за людей.

— Магда тянет, да?

— Тянет. Я… Я теперь знаю, что такое пустота. Это когда в тебе все поет, а весь мир оглох. Я боюсь, Маркус. Я не хочу сходить с ума. Зачем ты вытащил меня?

— Идем в дом, Флавий. Тебе надо прилечь.

Флавий еще раз оглядел разделанное в щепки дерево и поплелся за жрецом. Тот держался на расстоянии, но часто оборачивался. Дома помог раздеться и лечь. Подоткнул одеяло, как добрая сиделка. Заговорил спокойно, рассудительно:

— Можно сказать, что ты вытащил себя сам. Мы со Скъегги только помогли. Ты хочешь жить, Флавий.

— Жить, да, — отвечал Флавий. — Но не как Октопус. Ты жрец, ты должен в этом понимать. Объясни, что со мной?

— Ну… Нексумы — они как сообщающиеся сосуды. Один прохудился — вытекает из обоих. Один лопнул… Я видел, как убили Магду. И подумал, что тебе тоже конец. Но, когда мы с колдуном добрались до дома, ты был еще жив, и я решил тебя вытащить. Для меня это был эксперимент. До сегодняшнего дня я считал его удачным. Но ты не сдавайся. Может быть, в империи тебе помогут найти новый сосуд, полный. Там есть… знающие люди. Тот же Ларций, покровитель либертинов.

— Расскажи, как убили Магду, — попросил Флавий. И тут же спохватился: — Нет. Не сейчас. Потом. Когда утихнет. — Он указал на голову, давая понять, где утихнет. — Скажи лучше про колдуна. Что ему надо от либертинов?

— Это дело его и Растуса. Отдыхай. И без меня из комнаты не выходи.

Отдыхать не хотелось, хотя всё тело болело от неожиданной нагрузки. Рубка дерева освежила лучше, чем многочасовой сон. Флавий повыше приподнялся на тюфяке, набитом старой соломой. Смотрел, как жрец прибирается в комнате, и думал о сообщающиеся сосудах. Найти другой сосуд? Здесь, в Скогаре? А кто? Он представил, как уговаривает (на коленях, не иначе) Маркуса вступить с ним в нексумную связь, и тоненько захихикал. Маркус тревожно обернулся и изменился в лице. Флавий улыбнулся ему. Раньше он, значит, привлекал людей, а теперь пугает. Мерзкая метаморфоза. Но он все равно будет жить. Привлекательным или страшным — он будет жить, что бы ни случилось.

***

Это был самый долгий запой в жизни Растуса. Сам он потерял счет дням, но кто-то рядом утверждал, что уже подходит к концу четвертая неделя. Либертины опустошили бочки с вином и перешли на брагу. У Растуса были и местные скогарские девки, и звери, причем он не мог поручиться, что не обращался с девками как со зверями, а со зверями как с девками.

В минуты просветления он думал не без горечи, что нашел наконец свое место. А ведь было время, когда ему радовались на парадах и триумфах. Когда приглашали в лучшие дома империи. Дети нобилей принимали его подарки… Почему-то Растус постоянно думал о подарках. В беломраморном доме нексума был кто-то… девочка, мальчик? Девочка, точно. Сияющие благодарным восторгом детские глаза… Растус трезвел, и ему становилось тошно. Он представлял себя в ночном зимнем лесу. Никого рядом. Только боль, тьма и холод. И помощи не жди. Во всяком случае, не от друга дома, почти родственника, не от большого и сильного взрослого, подарившего щит и меч… Всё, всё. Прошло. Девочка мертва и теперь не осудит Растуса, не разочаруется в нем.

Образ зимнего леса возникал всякий раз при воспоминании о нексуме. Образ леса, где никто не придет на помощь. Бесконечной боли, напрасной смерти. Полной заброшенности. И поделом. Что сделал Растус, чтобы о нем помнили? Всех подвел, не оправдал ничьих надежд. Годы борьбы, битвы, поднимающиеся по его зову легионы, разрушенные города — всё было зря. Ему нечего дать поверившим в него людям. Для Магды он был всем, но бросил ее в беде, пальцем не пошевелил, чтобы помочь. Теперь и она мертва. И не докажешь, что он может быть другим. И не вымолишь прощения. Ни у кого. Не у кого.

Иногда Растус выходил проветриться, но чистые одежды зимы отсырели и загрязнились, и всё меньше хотелось высовывать нос из дома. Он ослабел — и ослабла его тоска. Он пил всё меньше: ведь и на запой нужны силы. Жажда в нем выдыхалась. Всё больше обнажалась реальность, неприглядная, как скрученная артритом старуха. Дни становились всё тусклее и однообразнее, но тем ярче и тревожнее были сны.

Вернулись навязчивые образы времен болезни, когда он протискивался на волю тесными подземными переходами. Однажды ночью он понял, что не хочет выбираться из лабиринта. Тогда он лег и уставился в тусклый потолок. И потолок обрушился на него.

Растус проснулся с криком и увидел перед собой перекошенное лицо Магды. От догорающих в очаге углей по лицу перебегали причудливые черно-алые тени.

Он рванулся — и понял, что Магда сидит у него на груди, голая. Попытался сбросить, но она сдавила ему ребра ляжками, ухватила за горло и принялась душить.

Растус был из тех, кто, испугавшись, бьет сразу. Но сейчас он не чувствовал ни рук, ни ног. На каждую попытку повернуться ведьма больнее сжимала хватку — и все шире улыбалась. Он решил, что еще спит. Как вырваться из сна, он знал: умереть. Но так умирать не хотелось.

И тут Магда сказала голосом его старого учителя риторики:

— Ты совсем рехнулся? Даже не сопротивляешься.

Злость заставила Растуса сделать усилие, какого он сам не ожидал. Он вцепился в глотку оседлавшего его существа — и тело Магды рассыпалась сотней мышей. Зверьки разбежались во все стороны. По животу, по лицу, по плечам Растуса. Он вскочил — и увидел, что мыши собираются в темном углу за ложем, стекаются живыми пушистыми каплями в черную шевелящуюся лужу.