Уирку Растус понимал: сам когда-то готов был отдать жизнь за то, что считал правильным. И сломался бы, сочтя идеал обманом.

В той горной крепости, что так и не сдалась, каждый защитник, умирая от голода и болезней, доказал свою абсолютную верность Ансельму, а Уирка еще и сама туда полезла. Говорят, когда пришло освобождение, она была полумертвой от слабости. И вот такая верность сломалась как палка, стоило только рассказать о том, что ее командир и мятежник — одно целое. Как игрушечный деревянный меч. Вообще-то такие мечи долговечны, нужно только хранить их дома и не подставлять под настоящий клинок. Что ж…

Растус был счастлив. Когда-то он умилялся племянницами друга и думал, что они станут и его семьей тоже. Потом, когда этого не случилось, он злился — пожалуй, даже слишком сильно, не стоило оно этого. Теперь он оставит одну из них при себе — на что-нибудь да пригодится.

Либертины поднялись на высокий холм и осмотрелись. Уирка мотнула головой, указывая на дымок, курящийся в черном небе над заснеженными кронами деревьев, — совсем легкий, похожий на овечью пряжу.

Растус отправил туда разведчиков, спустился с людьми в распадок меж холмов и стал ждать.

Он слышал, как колотится сердце Уирки, притиснутой спиной к его груди. Чаще, чем его собственное, которое тоже трепыхалось сейчас будь здоров. От несовпадения ритмов замутило, и захотелось скинуть девчонку с лошади. Что-то творилось там, за холмом, в деревне. Что-то с его нексумом, который совершенно точно был там…

Растус потянулся к Ансельму: что он чувствует сейчас, о чем думает? Не получалось поймать ничего, кроме смутной тревоги. Уже одно это настораживало: обычно Ансельм хранил завидное спокойствие.

Разведчики доложили, что в двух деревенских домах топят. Не обнаружено ни караулов, ни следов вокруг ограды. Следы, впрочем, мог засыпать снег. Он и сейчас падал — неспешно, размеренно. Должно быть, собрался идти до скончания веков.

На снегу начертили план деревни одна улица с запада на восток, далеко стоящие друг от друга дома, жилые — в центре. Разведчикам пришлось повторить доклад дважды: Растус не сразу сосредоточился. Пока слушал, чувствовал, что вокруг словно бы похолодало. Нексум уходил, удалялся, и радость стремительно отливала от сердца. Закончилось его половодье, и длилось-то всего ничего, а бед наделало много. Чистая вода отхлынула, оставив после себя осклизлое дно с гнилыми лужами, обнажила угловатые камни и раскисшую глину. Растус обхватил Уирку одной рукой, другой взялся за поводья и скомандовал:

— Вперед!

Деревня стояла на склоне холма, за полуразрушенным частоколом. Растус приказал обыскать каждый дом, каждый погреб, а сам поехал вдоль частокола, и взял с собой только Артуса и его молодцов.

Лошади с трудом пробирались по заснеженному склону. Когда завернули за угол, Растус увидел висящую на одной петле калитку и от нее четкий след — кто-то недавно проехал верхом. То есть Растус точно знал, кто. И понял вдруг, что в деревне больше никого нет. Совсем никого. Ишь, в двух домах очаги они разожгли… Он наклонился к уху Уирки:

— Вздумала меня обмануть?

Та обернулась.

— Ансельм мне дядя, а ты, значит, тетушка? — И, получив тычок в зубы, улыбнулась так, что аж блеснуло. — Ты думал, Ансельм скрывает вашу связь? Вы нексумы, а ты его не знаешь.

Растус еле сдержал руку: очень уж хотелось размазать эту глумливую морду в кашу. Он направил коня по следу, в низину, к ручью, что ворочался в снегах как живое существо. Здесь след терялся. Ансельм, получается, пустил лошадь по ручью — вверх ли, вниз? Растус вслушивался — и не находил отклика. Говорят, многие нексумы могут определить местонахождение друг друга так четко, словно связаны веревкой. Ничего подобного Растус никогда не мог.

Преследовать дальше? Разделиться? И влететь в ловушку, наверняка приготовленную Ансельмом?

— Возвращаемся, — приказал он.

В деревне, как и ожидалось, никого не было. Невычищенные очаги чадили в разоренных, давно покинутых домах. Грубая, наспех сделанная приманка, чтобы заманить Растуса. Как же легко его провели! И, конечно, главной наживкой был Ансельм.

Домой добрались еще быстрее, чем до деревни. И увидели у дома свежие следы — снегопад, впрочем, успел сгладить их очертания. Судя по всему, враги прошли по заледеневшей реке как по дороге. Побывали в доме и вернулись, оставив Растуса — с чем? Об этом не хотелось и думать.

Растус отвесил пленнице подзатыльник и соскочил с седла. Поводья перекинул Артусу.

— Эту заприте. Глаз не спускать!

И первым пошел к дому. Переступил порог, ожидая всего что угодно. Была у него глупая надежда, что, может быть, враги еще в доме, устроили засаду. И тогда он уничтожит их всех. С таким настроением человек, бывает, бросается на взбесившегося быка — уверенный, что завалит его голыми руками.

Но никто не выскакивал Растусу навстречу, ни враги, ни соратники. Растус споткнулся о раскиданные скамьи, выругался и потребовал факел. Дом был пуст, очаги догорели. Столы и лавки валялись на боку, под ногами хрустели черепки разбитой посуды. Тела воинов из отребья лежали порубленные. Запах остывающей крови проникал, казалось, сквозь ноздри прямо в душу и будил в Растусе исступленную ярость. Нигде не было видно ни нобилей, ни колдуна. Похоже, Магду и Маркуса застали врасплох и, одолев, утащили с собой.

Первым делом Растус проверил хранилище — пусто. Ни черного кинжала, ни камня-амулета с собранной силой. Значит, пока болван Флавий маялся дурью у лагмана, считая себя хитрым разведчиком, за ним проследили и вызнали всё про Маркуса и колдовство.

На единственном неповаленном столе лежало око. Когда Растус уезжал, оно было заперто в шкатулке и убрано на дно сундука в хранилище. Растус дотронулся дрогнувшей рукой до стеклянной поверхности, позвал:

— Ансельм!

В глубине шара показалось до боли знакомое лицо — с выражением вежливого отстраненного интереса. Ансельма освещал ясный белый свет, как в полдень над снегами. Он был спокоен, как всегда, но как-то не то чтобы осунулся — потускнел. Под глазами и у губ залегли тени, и лик полубога стал лицом обычного человека. И это немного остудило гнев Растуса.

— Давно не виделись, — ни радости, ни досады не слышалось в голосе Ансельма. Он просто констатировал.

— Почему ты меня не дождался в деревне? — спросил Растус.

Ансельм чуть поднял бровь: мол, ты серьезно?

Растус наклонился к шару.

— Что это ты затеял, Ансельм? Новая тактика? Это не о бреченная приманка, Уирка твоя всё знала. Игра в паука и шершня? Для такой игры нужен кто-нибудь покрупнее. Я же ее просто раздавлю, мокрого места не останется.

В том кругу, к какому принадлежали когда-то и Ансельм, и Растус, обреченной приманкой называли человека, которому давали заведомо ложные сведения и направляли к врагу. Ломаясь под пытками, он честно рассказывал все, что знал, вводя врагов в заблуждение. На памяти Растуса Ансельм ни разу не пользовался этой подлой уловкой. Игра в паука и шершня строилась на известной басне. Врагу подставляли слишком крупную фигуру, способную разрушить изнутри все его планы. Уирка очевидно не годилась ни на роль обреченной приманки, ни на роль шершня. Одно было ясно: Ансельм мог отправить племянницу на такое дело только с отчаяния.

— Не надо никого давить, — сказал Ансельм. — Признай уже, что проиграл. Верни мне Уирку, и я не буду тебя преследовать. Твоя сила останется с тобой. Станешь хозяином средней руки или воином в чьей-нибудь дружине. Сиди в Скогаре, и никто за тобой не придет. Я ухожу, Растус. Больше мне здесь делать нечего.

Растус скривился. Да, конечно. Провести остаток дней как ничтожество там, где сила буквально разлита в воздухе. Не посметь ее взять. Или научиться тянуть силу в себя, как местные колдуны, и превратиться в чудовище. Замечательное будущее — да, Ансельм? А что станет с тобой, если я превращусь в чудовище?

— Ты не выполнил свою клятву, — ответил Растус.

Ровные брови Ансельма приподнялись, изображая удивление, твердые губы дрогнули.