— Ну, милый ты мой, тут ты превзошёл сам себя. Умри сегодня, лучше ты ничего не создашь! — авторитетно заявила ценительница непристойного искусства. — Эту картинку мы вставим в бронзовую рамку, я на это не поскуплюсь, и повесим прямо тут в зале, на самое почётное место, — взмахнула рукой хозяйка, указывая на стену напротив окна. — Твоё искусство, Хеви, соединилось здесь с красотой и удивительной изобретательностью моей жемчужинки, Мэсобе. Теперь, девочка, тебя озолотят, хотя ты и так уже купаешься в золоте и серебре, до меди ведь ты и не опускаешься. Правда, больше половины ты утаиваешь от меня, хитрая девчонка, — повысила голос содержательница притона.

Все присутствующие хорошо знали о жадности мамаши Диге.

— Ладно, об этом мы поговорим потом, наедине, — потёрла свои массивные ладони хозяйка, — а сейчас веселитесь, мои ненаглядные, — обратилась она к посетителям со сладкой улыбкой. — Я от заведения поставлю всем вам ещё по кружке финикийского. Надеюсь, эта картинка вдохновит вас на подвиги, — высоко подняв фривольный рисунок, она игриво подмигнула. — Ну, что вы стоите, девочки, работать надо, а не финики жрать в три горла, — прикрикнула матрона на девиц, проходя по залу с подносом, на котором лежали черепки, от прикосновения кисти талантливого художника превратившиеся из глиняных в золотые. Знатоки, а их в Фивах было немало, щедро платили за рисунки, особенно за те, где высмеивались власти предержащие или изысканно изображались откровенные непристойности. Расчётливая матушка Диге об этом отлично знала. (Через три тысячи лет, извлечённые из земли археологами или грабителями могил и памятников старины, эти черепки уже ценились выше золота. Как это ни странно, люди за прошедшие тысячелетия нисколько не изменились, как и их вкусы тоже).

— И не вздумай наливать неразбавленного вина в кружки, — прошипела хозяйка, проходя мимо старого хромого слуги, разливающего из бочонка дешёвое местное вино. — Эти пьяницы так перепились, что им всё равно, какое пойло лакать, лишь бы в голову ударяло.

В этот момент дверь распахнулась от сильного толчка и в кабак ворвался Бухафу с окровавленной физиономией.

— А ну, быстро, ноги в руки и бегом за мной! — рявкнул он. — Стражники уже близко. Они не ослы и знают, где нас искать. Живее, я сказал, — Бухафу буквально за волосы выволок своих пьяных товарищей из притона. Затем, как котят, поднял в могучих руках Хеви и Пахара и окунул их с головой в канаву, полную водой.

— Ты нас утопишь, сумасшедший! — взвыл Пахар, стоя по пояс в воде и с отвращением отплёвываясь. После финикийского вина вода из канавы показалась ему особенно невкусной.

Тут послышались топот множества ног, звяканье наконечников копий и щитов. Стража стремительно приближалась. Теперь никого уговаривать не пришлось. Все трое подскочили, как волки, услышавшие приближающуюся к ним стаю охотничьих собак, и ринулись в ночную тьму, в сеть переулков и кривых улочек, которые знали, как свои пять пальцев. Грабители молчали, только Хеви выругался на ходу, проведя рукой у себя по поясу:

— Всё-таки, сука, срезала у меня кошелёк с золотишком. Ну, если живым останусь, я покажу этой Мэсобе, как воровать у своих!

— Говорил я, не связывайся ты с черножопой, — понимающе выпалил бегущий рядом Пахар. — Эта эфиопка почище крокодила в речке, чуть зазеваешься, не то что без золота, без шкуры своей останешься.

— Зато какая мастерица! — мечтательно воскликнул художник.

И оба молодых грабителя беззаботно рассмеялись.

— А ну, заткнитесь живо, — повернул к ним свою разбитую физиономию Бухафу. — Спрячемся здесь, — показал он рукой в щель между двумя стенами в узком закоулке. — И чтоб молчок! А потом я такое расскажу, что вам смеяться уж точно надолго расхочется.

Грабители проворно, словно змеи, полезли в тайный лаз, который привёл их в известное только им место, где можно было отсидеться, пока стража обыскивала город.

В ранний час безоблачного утра, когда в бездонно голубом небе скользили чёрные треугольники ласточек и белые — чаек, а лёгкий ветерок приносил запах дыма и только что испечённого хлеба из кварталов, раскинувшихся на берегу Нила, в городском торговом порту собралось много народа. Провожали большой караван, состоящий из пятидесяти широких, очень вместительных судов[41], наполненных до бортов, раскрашенных яркими красными и синими полосами, пшеницей, ячменём и полбой, а также финиками, инжиром, сушёными фруктами, огромными кувшинами с растительным маслом и прочими припасами, отправляющимися к дальним финикийским берегам. Караван охранял десяток военных кораблей, более длинных, чем торговые, и с бронзовыми таранами на носах в виде свирепых морд львов и буйволов. Вместе с продовольствием фараон распорядился прислать крупный отряд новобранцев. По всему было видно, что Рамсес Второй увязает в масштабных боевых действиях в Финикии, требующих всё больше и больше войск, продовольствия и золота.

— Дорого нам обходится эта небольшая прогулочка за кедровым лесом, как уверял наш молодой повелитель, год назад отправляясь в свой первый, сразу же объявленный придворной сволочью победоносным поход в азиатские страды, — ворчал себе под нос правитель Фиванского нома, Яхмос, прозванный в народе Крокодилом за непрезентабельную внешность и свирепый нрав.

Он сидел на помосте, на котором стояли три роскошных кресла с причудливо изогнутыми спинками и ножками в виде связанных пленников: азиатов, нубийцев, ливийцев, извечных врагов Египта. Пенунхеб, восседающий рядом с Яхмосом, предостерегающе посмотрел на него. Порицать монаршую волю в присутствии визиря Южного Египта, престарелого Инуи было, мягко говоря, неосторожно. Но всесильный старец неподвижно замер в украшенной золотой вышивкой тунике, и его застывшее худое лицо не выражало абсолютно ничего. Это был сановник старого закала, который умел держать себя в руках. Недаром он успешно служил при пяти фараонах на многих постах и достиг высшего чина в долгой иерархии египетского чиновничества. Однако когда Пенунхеб и Яхмос отвернулись и начали оживлённо беседовать с подошедшим к ним адмиралом, возглавляющим караван, старик бросил на них хитрый взгляд из-под надвинутого глубоко на лоб парика, в котором сквозило и острое любопытство и ледяная враждебность. Но через мгновение Инуи уже с милостивой улыбкой на устах включился в беседу с главой каравана, старым морским волком, Джхутинифером, прославленным многочисленными победами над врагами, пытающимися последние годы всё чаще и чаще вторгнуться с грабежами в Дельту Нила, а также неистовыми попойками, которым предавались моряки под его главенством, с триумфом возвращаясь к родным берегам. Сейчас вновь пришло его время: надо было громить поганых азиатов и коварных ахейцев, защищая с моря войска фараона в Финикии и обеспечивая переброску подкрепления и продовольствия. Без этого на успех в финикийской кампании Рамсес Второй рассчитывать не мог. Поэтому-то и говорил отважный Джхутинифер с высшими сановниками государства так независимо, можно даже сказать, небрежно, как это позволяют себе старые вояки с гражданскими крысами в военные годы, когда на первый план выступает воинская доблесть, а бюрократические добродетели вынуждены отойти в сторонку, выжидая, правда, своего часа наступления мира. Тогда можно было отыграться за испытанные обиды от неотёсанных армейских носорогов или, как в данном случае, от грубо-нахального военно-морского гиппопотама.

— Распорядитесь, чтобы ваши храмовые работники ускорили погрузку последних двух судов! — сипло пробасил адмирал.

По его круглому, плохо выбритому, медно-красному обветренному лицу и такого же цвета широченным плечам и волосатой груди текли капельки пота, а в правом ухе сверкала крупная золотая серьга с огромным алым рубином. Адмирал снял с головы старый, чёрный, вылинявший парик, утёрся им и, с удовольствием наблюдая брезгливо оторопелую реакцию сановников на его развязно-деловой тон и плебейскую наружность, продолжил, повышая голос: