Божественный диск солнца всё выше поднимался по светло-голубому без единого облачка небосклону. Уже начинало припекать. Это почувствовал дочерна загорелый, стройный юноша, спящий голышом на расстеленном тонком матрасике на крыше одного из домиков пристройки, входящей в комплекс богатой усадьбы, раскинувшейся на северо-западе стовратных Фив, неподалёку от пустующего в настоящий момент дворца Рамсеса Второго. Фараон ушёл почти год назад в свой первый азиатский поход. Риб-адди открыл глаза и увидел лохматую верхушку финиковой пальмы, росшей рядом во внутреннем дворике и летавших высоко в бирюзово-жемчужном небе ласточек и сизоворонок. Длинные, узкие и жёсткие зелено-серые перистые листья скрежетали на лёгком ветерке. Риб-адди потянулся всем своим смуглым, гибким и сильным телом. Он походил на молодую мангусту, привезённую недавно купцами из Вавилона и подаренную его отцу Рахотепу, начальнику писцов фараона в Фивах, наблюдающих за поставками зерна и прочих налогов в государственную казну. Молодой человек вскочил с жёсткого полосатого тюфячка, опоясал узкие бёдра коротенькой красной повязкой и побежал вприпрыжку по кирпичным ступенькам вниз в хозяйственный двор, откуда вкусно пахло только что испечённым хлебом.

Здесь всем заправляла мать, Зимрида, бывшая финикийская рабыня, когда-то гибкая и изящная, как статуэтка, наложница египетского вельможи Рахотепа, а сейчас превратившаяся в располневшую, с усиками над верхней губой матрону, властно командующую всем хозяйством большой городской усадьбы на правах домоправительницы. Она иногда позволяла себе даже поругивать прямо в лицо своего хозяина, толстого человечка с крупными и тёмными, как винные ягоды, глазами и пухлыми алыми губами старого сладострастника. Вот и теперь Зимрида в пёстрой льняной рубахе с узкими бретельками, глубоко впивающимися в её жирные плечи, зычно покрикивала в восточном дворе, где располагалась кухня, пекарня и невысокие кирпичные оштукатуренные домики для слуг. Риб-адди быстро пересёк просторный двор, где слуги и повара на невысоких переносных глиняных печах цилиндрической формы, с дверцами в нижней части округлой стенки для подачи воздуха и выгребания золы, варили в котлах многочисленные блюда и жарили над очагами насаженных на вертела гусей и уток. В доме гостил старший брат Нуфрет, законной жены хозяина дома, бывший известный военачальник Хаемхет, недавно ушедший на покой, который не оставил с годами привычки с утра есть мясо, да и сам Рахотеп был не прочь поутру обглодать водоплавающую птичку с хрустящей поджаренной кожицей. Вот и ощипывали проворно повара уток и гусей, спеша насадить их на вертела. Риб-адди перепрыгнул через хвост длинной и толстой нильской щуки, которую с трудом волокли по двору двое слуг, продев палку в жабры, ущипнул на ходу за пышный зад черно-фиолетовую нубийку Хору, одетую в одну узкую малиновую повязку на бёдрах, быстро, легко и ритмично двигающую тяжёлым верхним камнем зернотёрки, и подбежал к матери.

Рядом с ней ливийка, светлокожая рабыня-служанка с голубыми глазами, в короткой белой гофрированной юбочке с кокетливым красным пояском, расставив над освободившемся очагом керамические конические формы для выпечки хлеба таким образом, чтобы пламя лизало их изнутри, веером раздувала огонь, а свободной рукой прикрывала глазки, которые сводили с ума многих и не только в этой усадьбе. Ярко-красные соски её остроконечных грудей упруго подпрыгивали, как живые. Ливийка увидела Риб-адди и весело ему подмигнула.

— Долго и сладко спишь, господин, — улыбаясь, проговорила она, обращаясь фамильярно к юноше, которого все слуги считали за своего, хотя он и был официально признан хозяином дома как младший сын. — Нескучно одному на крыше всю ночь напролёт?

— Ну, ты бы, Мая, и пришла меня навестить тёмной ночкой или тебя муж привязывает к своей ноге верёвкой, когда спать ложится? — Юноша, как видно было по его весёлой, даже дерзкой физиономии и карим, иронично прищуренными глазами, за словом в карман не лез.

Слуги и служанки, работающие рядом, расхохотались: всем был известен ревнивый нрав мужа ливийки.

— Эй, ты, бесстыдница, оставь ребёнка в покое, рано ему, желторотому, о девках думать, мал ещё, — проворчала Зимрида и звонко шлёпнула по светлой и стройной спине ливийки.

— Да он маленьким никогда и не был! — громко выкрикнула нубийка Хора, на минуту оторвавшаяся от своей зернотёрки, блестя большой медной серьгой, вдетой прямо в правую ноздрю, и показывая белоснежные зубы из-под толстых раздвинутых в широкой улыбке губ. — Рибби с младенчества ни одной служанки моложе семидесяти лет проходу не даёт, весь в своего папашу.

Здесь уж захохотали все, кто находился в восточном дворе. О сладострастии хозяина, писца Рахотепа, по Фивам ходили легенды.

— А ну хватит ржать, жеребцы невзнузданные, дармоеды проклятые! — рявкнула Зимрида. — Хозяева уже изволили проснуться и купаются, а вы, бездельники, никак завтрак не приготовите. Да если наш великий военачальник Хаемхет не получит с утра пораньше жареного гуся и парочку уток, то он живо всадит кому-нибудь из вас в зад вертел и тут же за милую душу поджарит и слопает.

Слуги опять захохотали: как Рахотеп сладострастием, так Хаемхет славился обжорством.

— Мама, — крикнул Риб-адди, садясь прямо на циновку у низкого столика, — мне тоже пора завтракать, а то я в школу опоздаю!

— Ну, ты, Рибби, просто гиппопотам какой-то, такой худой, а лопаешь больше «царского раба», — ворчала, притворно хмурясь, Зимрида, выбирая порумянее с широких противней только что испечённые пирожки с мясом и сладостями.

Она поставила полную глиняную тарелку перед любимым сыночком, откупорила стоявший для прохлады в воде кувшин сладкого пива из фиников и налила ароматный напиток в объёмистую кружку. Зимрида, привычно сдувая густую, уже с сединой чёлку с вспотевшего лба, уперев толстые руки в объёмистые бёдра, с довольной улыбкой наблюдала, как её мальчик стремительно уминает пирожки. Но тут она заметила какой-то непорядок и закричала низким, оглушительным голосом, повернувшись к хлебопёкам:

— Чего вы там зеваете, ведь хлеб же подгорает, у вас разве носов нет?

И дородная, но подвижная финикийка ринулась к ближайшему очагу, на котором в конических формах выпекались буханки.

Тут к Риб-адди подошёл пожилой слуга и сказал, небрежно поклонившись:

— Вас, о мой юный господин, зовёт под свои светлые очи отец ваш, Рахотеп, пусть всегда он будет здоров и весел.

Риб-адди проглотил последний пирожок, допил пиво и, на ходу утирая ярко-красные полные губы тыльной стороной правой руки, побежал на зов своего отца и господина. Он быстро шёл по хорошо знакомым, полутёмным и прохладным закоулкам большого дома, а вслед доносилась песня, которую пели работающие на кухне:

За словами почтительной песни юноша уловил скрытую иронию и улыбнулся. Он сам, принадлежа по рождению и к господам, и к слугам одновременно, частенько за преувеличенно почтительным отношением к своему отцу и его спесивым родственничкам скрывал насмешливое презрение к ним.

После купания дородный, розовощёкий Рахотеп в короткой белой льняной повязке на бёдрах сидел в низком кресле в просторной комнате, стены которой были расписаны изображениями охоты на лебедей, гусей и уток среди зарослей папируса, а потолок виноградными лозами. Голова вельможи была в пене. Худой длинный цирюльник с мрачным лицом брил господину голову и щёки большой бронзовой бритвой, которая ярко сверкала в лучах утреннего солнца. Его помощники стригли ногти на руках и на ногах Рахотепу. Вельможа, изредка причмокивая полными губами, с интересом слушал последние сплетни, которые рассказывал ему невозмутимый скептик, очень низко оценивающий моральный уровень своих сограждан, всегда мрачный цирюльник Нахт.