Матроне вторили хором молодые и старые женщины, в которых по их изящным театральным жестам и пронзительным, берущим за душу крикам можно было сразу узнать профессиональных плакальщиц:

— Горе, о, горе! — восклицали женщины, и крупные слёзы катились по их щекам, на зависть жене покойного. — Плачьте все, плачьте не переставая! Добрый пастырь ушёл в страну вечности... Ты, кто так любил шевелить ногами, чтобы ходить, теперь пленён, запелёнут, связан. Ты печально спишь в погребальных пеленах!

Плакальщицы били себя в тощие груди и посыпали песком видавшие виды парики. Они усердно отрабатывали серебряные слитки, а также домашнюю утварь из дома покойного, которыми были оплачены их услуги. Женщины заодно оценивали опытным взглядом мебель, которую притащили, отдуваясь, отставшие от катафалка слуги, и прочие предметы обихода, необходимые усопшим в их загробной жизни. Покойник был состоятелен, но вдова скуповата. И мебель и прочие вещи были не новые.

Наконец саркофаг опустили в гробницу: положили в каменный прямоугольный ящик и закрыли тяжёлой крышкой. Рядом расставили погребальную утварь. Главное было, не забыть то, что прежде всего понадобится покойному: от румяных, только что испечённых булочек и трости для прогулок до деревянной колесницы, разобранной и аккуратно сложенной в углу. Но вот, наконец, в подземной усыпальнице всё было расставлено по местам и жрец с помощниками удалился. Пёстрые коровы утащили визгливо скрипящие по песку и мелким камням сани с ладьёй и катафалком. Судя по тому как жрец подгонял слугу, ведшего неторопливых коров, им предстояло привезти сюда ещё одну мумию. Равнодушный, худой каменщик замуровал вход в усыпальницу, получил свою плату и ушёл, не спеша переставляя худые, чёрные от загара со вздувшимися венами ноги. Однако родственники и друзья, которые по такой жаре провожали покойного, не спешили расходиться. Хорошо известно, что скорбь и волнения пробуждают аппетит. Поэтому все собрались в лёгкой беседке, выстроенной здесь как раз для этого случая. Началась тризна под мелодичные звуки слепого арфиста, восхваляющего покойного и его любящих и щедрых родственников.

Риб-адди улыбнулся, проходя мимо, нигде не едят и не пьют с таким аппетитом, как на поминках. «Радуйся жизни, пока живёшь!» Эта мысль жила в головах тех, кто провожал мумию к месту её вечного успокоения.

Юноша не успел пройти и сотни метров, как столкнулся с шумной и весёлой толпой, которая уже проводила другого покойного и теперь после тризны возвращалась в город. С Риб-адди поравнялся ничем не примечательный мужчина средних лет, одетый в синюю рубашку с короткими рукавами и белую гофрированную юбку, излюбленный наряд писцов средней руки.

— Ученик бога Тота[52], что более вечно, чем пирамиды или памятные стелы на западном берегу? — обратился вдруг он к юноше.

— Умные мысли, записанные писцом и переданные на папирусе следующим поколениям, — ответил, вздрогнув от неожиданности, Рибби свою часть пароля, с которым должен был к нему обратиться связной от дяди Меху, главы стражников города Фив.

Они отошли в сторонку с главной аллеи некрополя и укрылись в тени под колоннами входа в роскошную усыпальницу. Вокруг было тихо и безлюдно. Только слышны были затихающие в отдалении шаги захмелевшей компании.

— Я думал, дядя свяжется со мной только в Финикии, — проговорил юноша. — Что-то случилось?

— Да, пропал особо доверенный писец, который, кстати, написал по поручению Меху те письма, что вы везёте, — мрачно ответил мужчина, вытирая пот со лба. — Вероятно, нашим врагам известно их содержание. Но им не известно, с кем они посланы.

— Но Пенунхеб не глуп! — воскликнул Риб-адди. — На кого же, как не на меня, падут его подозрения? Я ведь родственник Меху.

— Не забывайте, что на одном с вами судне находятся сыновья вашего дяди со слугами, а на соседнем — их конюхи и колесничие. Так что задачка у шпионов Пенунхеба непростая: вычислить, кто же везёт злополучные письма с его смертным приговором фараону.

— Меня уже пытал один жрец, его зовут Тутуи. Представляется этаким беззаботным пьяницей, а сам задаёт между прочим каверзные вопросики.

— Я знаю эту старую лису. Будьте с ним предельно осторожны. Ему по голубиной почте, конечно, передали сюда в Абидос, что он должен найти эти злополучные письма. Надо перепрятать свитки. Но куда? В крайнем случае отдадите их мне. Правда, мы уже осуществили кое-что. Подбросили копию письма визирю Рамосу в вещи слуги младшего сына Меху, Кемвеса.

— Но ведь они убьют его, как только найдут письмо?! — воскликнул Риб-адди.

— Ну, что ж тут поделаешь? — улыбнулся, глядя на юношу, агент главного стражника Фив, переходя на «ты». — Нужно отвести от тебя подозрение в сотрудничестве с нами. Ты же играешь в шашки и хорошо знаешь, что частенько приходится пожертвовать фигурой для того, чтобы в конечном итоге обыграть противника.

— Но это же живой человек, а не какая-нибудь шашка.

— О, Амон, — опять улыбнулся мужчина, — как ты ещё наивен! Но ничего, ещё успеешь привыкнуть к нашему делу. Я, когда начинал, тоже был таким же желторотым. Сейчас тебе нужно не сокрушаться, что какого-то слугу прикончат жрецы, а думать, что делать с письмами. Оставлять их при себе нельзя.

— У меня есть идея! — прошептал Риб-адди. — Нужно купить кувшин с пивом, и на его дно поместить заваренный смолой пакет с письмами. Кувшин изнутри покрыт чёрной поливой, и никто и не заметит, что там что-то есть. А когда мы приедем в Финикию, я его разобью и возьму письма.

— Молодец, хитро придумано, — ухмыльнулся посланник, — у тебя, сынок, голова работает, что надо. Тебе нужно переходить служить к нам в стражу. Но на всякий случай вот тебе золото, — мужчина передал юноше объёмистый кожаный мешочек. — Это передаёт тебе дядя Меху. Если тебе понадобится скрыться, то беги, не задумываясь, почувствовав опасность. Потом найми какое-нибудь торговое судно и плыви отдельно от каравана в Финикию. Меху передаёт, что жизнь его и всего его семейства зависит теперь от тебя. Ты должен обязательно, любой ценой довезти письма Рамосу и фараону, да будет он жить вечно. Пойдём, устроим этот трюк с кувшином.

Ленивой походкой уставших зевак, не спеша, чтобы не привлекать к себе чужого внимания, они двинулись по пыльной дороге к городу. Мужчина шёл впереди метров на сто, а сзади с праздным видом беззаботно шагал Риб-адди, помахивая своим посохом. Пока дошли до городских стен, навстречу успела попасться очередная длинная похоронная процессия.

— Да, хорошенькое мне напоминание: радуйся жизни, пока живёшь! — бормотал юноша себе под нос, проходя мимо скрипящих саней с погребальной ладьёй, на которой лежал деревянный катафалк в форме мумии, и вступая под своды башни, куда вели широко распахнутые городские ворота. У него было такое ощущение, что над ним кто-то занёс боевой топор, который в любую минуту может опуститься на его голову.

Вскоре Риб-адди, беззаботно улыбаясь, взошёл на борт своего судна, за ним слуги принесли большой красный кувшин с пивом. Юношу как старого друга встретили Тутуи и капитан Нахр. Оба уже по привычке, как только судно отчалило от набережной Абидоса, уселись на передней площадке на носу, где было попрохладней, и начали обычные пивные возлияния, сопровождаемые наставительными разговорами со своим младшим спутником. Но вскоре после начала пирушки жрец Тутуи извинился перед собутыльниками и нетвёрдой походкой направился на корму. Через короткое время после того, как он ушёл, к капитану Нахру подошёл матрос весь в шрамах на светло-коричневом теле и с большой медной серьгой в ухе, и, наклонившись к уху своего командира, он что-то прошептал. Капитан подался всем корпусом к юноше и захрипел, шептать сорванным громогласными командами голосом он не мог:

— Тутуи пошёл твои вещи обыскивать. Сегодня со своими слугами он у всех пассажиров вещи переворачивал, как только они в город ушли, и у сыновей Меху, и у их слуг, чего-то искал, червь Амона. А сейчас этот жирный боров прощупывает твой парик и ту одежду, в которой ты на берег сходил. В чём он вас подозревает? Если что — я тебе могу помочь. Следующий город, где мы остановимся, — это Сиут[53]. Я там тебе дам такой адресочек, что если ты туда махнёшь с корабля, никакая даже самая упитанная свинья из жрецов вовек не разыщет.