Но вскоре в порту появились городские стражники, набранные из нубийского племени маджаи, славившиеся своей беспощадной свирепостью. Плотными колоннами они рассекли неистовствовавшую голодную толпу и начали вытеснять её из порта, задерживая тех, кто тащил зерно. В чернокожих маджаев-стражников с небольшими квадратными щитами и копьями полетели камни, в воздухе замелькали палки. Началось побоище. Стражники в свою очередь сначала отбивались тупыми концами копий, прикрываясь от камней щитами, но когда некоторые повалились замертво с размозжёнными головами, стали колоть всерьёз.

— Бей их, рви в клочья, — уже даже не кричал, а хрипел высокий стеклодув, пробивая себе путь в город сквозь плотно сомкнувшуюся цепь стражников, одной рукой он размахивал палкой, другой держал мешок зерна, взваленный на спину.

— Пропустите нас домой, наши дети умирают с голоду! — визжала рядом голая косматая баба, неся на спине свою рубашку, превращённую в мешок и набитую зерном. Её красные глаза горели жутким огнём, худые груди свисали чуть ли не до пояса. Изо рта вместе со словами вылетали непрожёванные зёрна.

— Изверги! Кровопийцы! — басил неподалёку пожилой коренастый гончар, оставивший на базаре свои фаянсовые вазы. Сейчас он с окровавленной головой клонился к самой земле, пытаясь не выпустить из слабеющих рук мешок с зерном, но получив смертельный удар боевым топором по затылку, покачнулся и рухнул ничком.

— Будь ты проклят, такого мастера убил! — зарычал стеклодув, увидев бездыханного гончара у своих ног. Швырнув мешок с зерном в стоящих перед ним двух маджаев, он опрокинул их на каменные плиты. Схватив свою палку в обе руки, ремесленник повернулся к стражнику с боевым топором и с треском обрушил на его голову страшный удар. Весь в крови убийца гончара повалился на свою жертву. Обозлённые, сбитые с ног стражники вскочили и, видя смерть своего товарища, со всего размаху вонзили длинные бронзовые копья один в бок, а другой в грудь отважному стеклодуву. Тот зашатался, выпустив дубинку из рук, затем чудовищным усилием, схватив за древки копья, вырвал их из своего тела и навис над испуганными стражниками.

— Лучше умереть в хорошей драке, чем сдохнуть с голода, — проговорил стеклодув и, зашатавшись, рухнул на расступающихся, испуганных маджаев. Из его груди и широко открытого рта хлестала тёмная, почти чёрная кровь.

Тем временем косматая баба умудрилась проскочить сквозь пробитую стеклодувом брешь в рядах стражников и, громко голося от ужаса, вся в чужой крови побежала, сгорбившись почти до земли, вверх по улочке в город, унося на себе рубаху набитую так дорого доставшимся зерном. На неё никто не обращал внимания. Каждый, кто смог пробиться сквозь цепи стражников, старался побыстрее унести ноги. Многие были ранены, в крови, но упорно тащили мешки или горшки с зерном. Другие, уже умирая, так и не выпускали из рук свою добычу, падая и корчась в смертельной агонии на рассыпающемся зерне, перемешанном с их кровью. Воистину дорого доставался хлеб насущный бедному люду Египта.

А в отдалении в тени полуразвалившейся лачуги стоял Пенунхеб и потирал свои белые холёные руки. Он был рад: его усилия были не напрасны. Обстановка в Фивах накалилась до предела. Вскоре можно было брать власть в свои руки, чтобы навести порядок и накормить этих бедолаг. И тогда глупый мальчишка-фараон не сможет вернуть свой трон. Народ его просто растерзает. Ведь во всех своих бедах он будет винить центральную власть, которую захватили ненавистные северяне во главе с фараоном Рамсесом, и прожорливую армию. Довольный увиденным второй жрец Амона направился по набережной к Карнакскому храму, где его ждал богато разукрашенный корабль верховного жреца Амона. Пора было и отдохнуть на лоне природы от трудов хоть и не праведных, но зато выгодных ему лично. Он намеревался отплыть в загородное поместье, где ждала сообщница по заговору и одновременно любовница, в которой свирепое честолюбие соединялось с неистовой страстью. Проходя по набережной, где лежали мёртвые люди и темнели лужи ещё свежей крови, второй жрец Амона вдруг встретился взглядом с высоким фиванским купцом.

— О, великий Амон, спаси и помилуй! Неужто это Рамсес собственной персоной? — пробормотал себе под нос поражённый Пенунхеб. Финикиец был удивительно похож на владыку Египта, если, конечно, сбрить эту азиатскую бороду и длинные чёрные волосы, перетянутые по лбу посеребрённым ремешком.

Но финикийский купец равнодушно отвернулся от жреца и что-то громко проговорил на своём наречии слугам, недовольный тем, как выгружаются товары с его корабля. Пенунхеб облегчённо вздохнул и, толком не придя в себя от испуга, побрёл к своему кораблю. Он даже не заметил, как наступил обеими ногами в лужу крови, и продолжал шагать по жёлто-серым плитам песчаника, оставляя за собой цепочку красных следов.

— Вот может такое прийти в голову! Разве один Рамсес на свете такой длинный? — успокаивал себя второй жрец Амона. Он, к своему несчастью, не видел, как многозначительно посмотрел ему вслед финикиец, быстрой походкой направившись в город, в окружении слишком многочисленной для простого купца свитой.

Разукрашенный золотом и серебром корабль верховного жреца Амона не спеша плыл вниз по Нилу. Справа и слева вдалеке высились, подернутые белёсой дымкой, невысокие серо-лиловые горы. За ними расстилались безмолвные саванны и пустыни, над которыми воздух, казалось, плавился от жары. В речной же долине дул освежающий северный ветерок. Пенунхеб сидел в кресле под балдахином, сняв свой украшенный бирюзой и золотыми нитями длинный парик с пышными чёрными локонами, он подставил прохладе вспотевшую яйцеобразную лысую голову. Рядом двое слуг усердно размахивали опахалами из страусовых перьев, насаженных на длинные палки из светлой местной акации.

В то время, как Пенунхеб плыл по Нилу, вновь переживая все события этого столь утомительного для него дня, в загородной усадьбе номарха Фиванского нома шла обычная жизнь. Иринефер, жена самого влиятельного аристократа юга страны, решала две труднейших для любой женщины задачи: как бы поэффектнее раздеться и пособлазнительнее подать во всей красе своё великолепное, но уже, может быть (она это инстинктивно чувствовала), чуть-чуть поднадоевшее тело на предстоящем свидании со своим многолетним любовником, вторым жрецом Амона, и что затем надеть после любовных игр, в ходе которых она, кстати, намеревалась обсудить кое-какие остро волнующие её политические вопросы, чтобы затем появиться во всём блеске своей легендарной славы первой красавицы Верхнего и Нижнего Египта на пиру, который устраивал её муж для своих сторонников. Столько забот, одновременно свалившихся на её хорошенькую головку, привели хозяйку усадьбы в очень раздражительное состояние. В результате она рассыпала коробочку с медно-желтоватой под цвет её кожи пудрой, швырнула палочку с помадой в дальний угол комнаты и отвесила солидную оплеуху служанке, которая, как показалось хозяйке, измяла своими грубыми ручищами белое, прозрачное, гофрированное в мелкую складочку платье, украшенное по краям золотым орнаментом. Его создавали в течение многомесячной кропотливой работы сидонские вышивальщицы из Финикии, очень ценившиеся на всём Востоке за виртуозное мастерство.

Очистив своё ухоженное, великолепное тело от остатков сочившихся кровью кусков мяса недавно убитого быка, обложившись которыми для омоложения кожи Иринефер пролежала в ванне целый час, она удалила все так противно растущие волосы с помощью воска и мёда с рук и ног, и с помощью лезвия брадобрея с лобка и между ног. Затем приняв ванну из парного молока и секретных вавилонских снадобий, свежая и трепещущая от сладостной жажды жизни, Иринефер уселась на высокий стул с подлокотниками, очень напоминающий трон фараона, и стала маленькими глоточками пить чудесные отвары и настои, способствующие упругой молодости кожи и разжигающие любовные страсти, одновременно предоставив свою кудрявую головку для парикмахера. Глаза хозяйки фиванского нома постепенно загорались неистовым огнём страсти, так впечатляющим её многочисленных любовников. К свиданиям с мужчинами она готовилась более тщательно, чем полководец к предстоящей битве. На этот раз она хотела увериться, что второй жрец Амона всё также обожает её и не намерен отступиться от своих обещаний, когда его честолюбивые и кровавые замыслы осуществятся. Иринефер мечтала стать женой будущего фараона и править всем Египтом, как она уже правила в Фиванском номе, где ничего не делалось без её согласия. Ведь она была племянницей фараона Хоремхеба, который за неимением прямых наследников пятнадцать лет назад почему-то отдал власть из своих слабеющих старческих рук этим выскочкам из Авариса, полуазиатам Рамессидам[74]. При этих так саднящих самолюбие мыслях на лице стареющей, тридцатилетней красавицы появились складочки между выщипанных и подрисованных бровей и у пухлых губ. Увидев вестники надвигающейся старости в круглое металлическое зеркало, Иринефер поспешила расслабить все мышцы своего даже слишком красивого лица и отогнать неприятные воспоминания. Она должна быть беззаботна и неотразима, как была прекрасна до конца своих дней легендарная Нефертити, жена того безбожника, сумасшедшего фараона, возомнившего, что он сильнее, чем великий бог Амон и его многочисленные жрецы. Об этом царственном безумце люди забыли, не без помощи, конечно же, жрецов Амона, аккуратно стёрших все надписи на камнях и папирусах, где упоминается о заклятом враге, а о его красавице жене, божественно прекрасной Нефертити будут помнить вечно! Да и какая далёким потомкам разница — были у легендарной красавицы любовники или нет, отравила она своего сумасшедшего мужа или нет? Главное она была живым, обожаемым всеми чудом, высшим воплощением женской прелести на свете. Так думала фиванская красавица, уверенная, что её красота тоже перевернёт мир и память о ней будет гореть вечно, как звезда над страной Большого Хапи! В разгар мыслей, чарующих и туманящих её не совсем мощный разум, хотя она была о своём уме очень высокого мнения, впрочем как и все женщины, Иринефер доложили, что второй жрец Амона уже ждёт её в удалённом флигеле огромной усадьбы, где происходили регулярные встречи. О них знали, пожалуй, все фиванцы, включая и мужа красавицы, номарха Яхмоса, уже давно махнувшего рукой на скандально вызывающее поведение несравненно прекрасной и в такой же степени развратной племянницы фараона Хоремхеба. Иринефер быстро встала и решительным шагом пошла через сад на свидание, которое, как она надеялась, решит её дальнейшую судьбу, а заодно и всего Египта.