— Перестань, дурочка, — рявкнул Риб-адди — и обнял невесту. — А ну успокойся! Не было у меня ничего с этой ливийкой, опомнись, не сходи с ума по пустякам, она же простая рабыня.

Рахмира несколько раз дёрнулась в объятиях юноши и расплакалась.

— Господи, Рибби, как я тебя люблю! — шептала она, прижавшись лицом к груди желанного. — Я прямо с ума схожу, когда думаю о том, что тебя кто-то может у меня украсть, — теперь уже девушка обхватила юношу руками и так сжала, что у её любимого аж рёбра захрустели.

— Послушай, пока ты меня совсем не придушила в своих объятиях, как кошка мышку, пойдём-ка по домам, — предложил Риб-адди. — Уже темнеет, баиньки пора.

— Как я хочу, чтобы мы не расставались, — всхлипнула девушка. — Когда же будет наша свадьба? Ты говорил со своим отцом?

— Говорил. Он одобрил, но предупредил, что надо подождать, когда получу свою первую должность.

— Но ты её уже получил, вот пускай завтра же и придёт к нам поговорить с дядей Меху. Я уверена, что он противиться не будет.

— Есть одно препятствие, — сказал Риб-адди. — Мне, наверно, придётся в ближайшее время поехать в Финикию, сопровождать караван с хлебом и новобранцами к войску фараона.

— О, господи! И долго ты будешь отсутствовать?

— Полгода — это минимум.

— Будь прокляты все караваны, новобранцы и войны! Но разве кроме тебя никого послать не могут?

— Именно мне надо ехать, дорогая! Больше, к сожалению, я тебе ничего сказать не могу. Не спрашивай меня. Такова уж наша судьба. Но как только я вернусь из похода, обещаю тебе, что мы сразу же сыграем свадьбу, — заверил Риб-адди свою невесту. В этот момент он и сам был уверен, что страстно желает этого.

Молодые люди неохотно пошли по дорожке к дому.

— Я к тебе пришлю служанку, и она скажет, когда я буду спать на крыше, — прошептала на ухо жениху Рахмира, когда они входили в дом.

Вскоре Риб-адди по тёмным кривым улочкам, сплюснутым высокими глухими стенами из сырцового кирпича, возвращался к себе. Солнце полностью зашло за сизо-фиолетовую кромку гор на западе. Над стовратными Фивами курились многочисленные дымки. После вечерней трапезы каждая семья собиралась во внутренний дворик своего жилища к водоёму. Овеваемые прохладным северным ветерком фиванцы проводили один из самых пленительных часов, соединяющих горячий удушливый день и прохладную ласковую ночь: одни играли в шашки, другие, позёвывая, сплетничали. Через час после заката Фивы засыпали. Город охраняла только ночная стража, да ещё египетские гуси, дремлющие почти в каждом дворе на одной лапе и чутко поднимающие голову из-под крыла при малейшем шорохе или особенно громком завывании шакалов, доносящихся из приграничных пустынь и саванн. А в тёмном, ночном, почти всегда безоблачном небе таинственно мерцали крупные звёзды.

Когда юноша поднялся на крышу, где на свежем воздухе он обычно спал, то увидел, как с полосатого тюфячка соскользнула какая-то тень и ринулась к нему. Риб-адди поспешно схватил левой рукой амулет, висящий у него на шее и трижды сплюнул через левое плечо. Как и все египтяне, он страшно боялся ночных оборотней. Но перед ним оказался не страшный дух преисподней, а белокожая ливийка с голубыми глазами, в которых отражались звёзды. На ней не было даже набедренной повязки.

— Где же ты пропадаешь, негодник? — прошептала Мая и схватила в объятия юношу. От неё приятно пахло мускусом и дорогими притираниями, которые она явно стащила у своих хозяев.

— Ты что, прикончила своего мужа? Как это он тебя ночью одну оставил? — спросил Риб-адди, прижимая к себе соблазнительницу.

— Нет, этот дурак уехал в загородное имение с поручением хозяина, — ответила, порывисто вздыхая, ливийка. Молодые люди, даже не дойдя до тюфячка, упали на пол и, страстно извиваясь в объятиях, как два леопарда, покатились по негромко похрустывающим циновкам, которыми была устлана вся крыша. Но даже если бы она была сплошь посыпана битым стеклом или гвоздями, задыхающиеся от страсти любовники этого не заметили бы.

Эта короткая летняя ночь навсегда осталась в памяти юноши, как нечто необыкновенное. Он даже и не помышлял, что страсть может достигнуть такого накала. Они оба опомнились, только когда солнце уже поднималось над восточными горами, и наконец расстались. Риб-адди, вялый и невыспавшийся, спустился, поглаживая синяки на коленях и локтях, к завтраку во двор, где весёлая Мая как ни в чём не бывало уже разжигала огонь в печках, махая перед собой большим веером правой рукой и левой прикрывая глаза от искр. Малиновые соски её острых грудей прыгали как живые, вызывая в памяти юноши сладкие виденья сумасшедшей ночи.

Весь день юный писец продремал над старинными папирусами в архиве храма и только удивлялся, что не чувствует никаких угрызений совести, вспоминая свою невесту, ревнивую Рахмиру. Он удовлетворённо улыбался, позёвывая, и то вспоминал соблазнительные сцены прошедшей ночи, то представлял, как вскоре отправится в первое в своей жизни путешествие к берегам далёкой Финикии. Несмотря на все треволнения и опасности, которые закружили его в сумасшедшем хороводе, взрослая жизнь ему понравилась!

Ночь была бурной не только для двух любовников. Под яркими южными звёздами жизнь в Фивах замирала отнюдь не везде. Кроме распутства с чужими жёнами, многие отчаянные головушки, столичные жители предавались и другим столь характерным для огромного восточного города порокам, инвентаризацию которых старательно проведут древние иудеи в своей Библии через пятьсот лет. Делали это фиванцы беззаботно и со вкусом. Если бы заскорузлые провинциалы из Палестины, только недавно оторвавшиеся от своих баранов, пригласили бы своими советниками по делам нравственности самого простого жителя стовратных Фив, список смертных грехов был бы значительно длиннее. Что-что, а грешить древние египтяне, как, впрочем, и все народы изысканных древневосточных цивилизаций, умели, и ещё как! Так что в главной жилой части города, луна, проплывая в бездонной вышине черно-фиолетового ночного неба, могла лицезреть много забавного, что творилось на крышах домов обывателей, и ужасного в переулках и тесных двориках кабаков и трактиров. Однако и на противоположном, почти пустынном берегу Нила луна могла заметить нечто странное.

В Западном городе мёртвых, где располагались заупокойные храмы, дома жрецов, служивших в них, и лачуги ремесленников, стояла ночная тишина. Стражники, которые прохаживались по толстым кирпичным стенам, окружавшим город, лениво всматривались в темноту. Всё было как всегда: из пустыни и горных отрогов, где располагались многочисленные могилы и усыпальницы, изредка раздавался тоскливый вой шакалов. (Недаром бог Анубис, стоявший у ворот подземного царства, изображался с головой этого противного животного). Над бронзовыми наконечниками копий стражников бесшумно пролетали летучие мыши, вылезшие из пещер и усыпальниц, где они висели в холодке вниз головой целый день. Теперь мыши спешили к реке напиться воды и подкрепиться мошкарой. Никто на стенах не замечал, как скрываясь за плоскими песчаными холмами, по тайным тропинкам скользят таинственные тени. Это были люди, которые тащили на плечах и спинах какие-то тяжёлые предметы, завязанные в рогожи. Один из носильщиков споткнулся и упал на каменистую дорожку. Несколько металлических ваз, громко звякнув, вылетели из мешка.

— Тише ты, ишак кривоногий! — прошипел косматый высокий широкоплечий мужчина, нёсший, покачиваясь от тяжести, не очень большой предмет, тоже завёрнутый в рогожу.

Он остановился, опустил свою ношу на землю и замер, прислушиваясь. За холмом на стене заговорили часовые, обратившие внимание на подозрительный шум, раздавшийся со стороны, где были расположены усыпальницы фараонов и вельмож прошлых царствований.

— Ну, если они по твоей милости, Хеви, придут сюда проверять, всё ли в порядке, я тебе башку сверну, как гусёнку, мазилка проклятый.