Пенунхеб, приняв ванну, устало лежал голый на широкой кровати, которую поддерживали лапы льва, искусно вырезанные из красного дерева.

— Тебе нравится моё платье? — закружилась на месте Иринефер, чтобы алое одеяние, с ниспадающими до пола складками, неизменно обнажённым, как и у всех египтянок, правым плечом и закрытым левым, раздулось как колокол.

— Очень, дорогая, оно тебе так идёт, — проговорил равнодушным тоном жрец.

Красавица чуть нахмурилась. Начало было мало обещающим. Но Иринефер не была бы первой соблазнительницей Египта, если бы недовольная такой встречей устроила сцену, как поступило бы на её месте большинство женщин. Она сделала вид, что не замечает оскорбительно-равнодушного тона своего любовника.

— Видишь, какой здесь прекрасный орнамент, последняя мода, ни у кого нет такого платья, — продолжила беззаботно ворковать Иринефер.

— В самом деле, орнамент чудесный, — поддакнул Пенунхеб, неосторожно зевнув.

Его любовница сжала кулачки. Ей страшно захотелось схватить с маленького столика, где стояли различные напитки, сласти и фрукты, хрустальную вазочку и разбить её вдребезги о голову, похожую на яйцо страуса или недозрелый кокос.

«О, господи, до чего же тупы и самодовольны мужики! — подумала Иринифер, раздражённо постукивая правой ножкой, одетой в позолоченные сандалию, о керамические плитки пола, на котором изображалось озеро с плавающими на нём гусями, утками и грациозно стоящими на своих тонких длинных ногах фламинго. — Ну, зачем разбрасывать драгоценности перед этими свиньями, они всё равно ничего и не поймут, и не оценят!»

Она обиженно сжала свои пухлые губки.

— Этот орнамент выполнен в виде разноцветных перьев пунтийских попугаев. Моим сидонским вышивальщицам несколько месяцев понадобилось на работу, — сказала Иринефер наставительно и с лёгким укором в голосе. Затем легко и грациозно она присела на кровать и без особой нежности сухо и даже чуть-чуть пренебрежительно взглянула на голое, сухопарое бледное тело пожилого мужчины, распростёртое на постели.

Пенунхеб недоумённо посмотрел сначала на орнамент, а затем на свою любовницу.

— Нет, бабы всё-таки — дуры! — вдруг вспылил жрец и приподнялся с подушек. — Ты толкуешь о перьях каких-то дурацких нубийских попугаев, провались они трижды под землю, — голос повышался, пока не перешёл на крик. — Дело идёт о наших жизнях, о судьбе страны, а ты талдычишь о нубийских попугаях!

Пенунхеб вскочил и забегал по комнате.

— О пунтийских попугаях, — поправила красавица. Её большие красивые, умело подведённые растёртым малахитом со свинцовыми блестками глаза начали набухать слезами.

— Ой, сейчас вся моя краска с глаз и лица потечёт из-за этих глупых, несвоевременных слёз, — Иринефер ужаснулась про себя, но ничего не могла с собой поделать. Ей было ужасно обидно и хотелось расплакаться. Она, как последняя шлюха, полдня потратила на то, чтобы предстать во всём блеске своей ослепительной красоты перед этой грубой старой свиньёй, а он даже не посмотрел на неё!

— Что? — жрец остановился и склонил своё разъярённое лицо.

— Я сказала: о пунтийских попугаях, — Иринефер тихо всхлипнула.

— О, великий Амон, не дай мне совершить убийства этой глупой женщины, — Пенунхеб воздел худые руки к потолку, разрисованному танцовщицами в соблазнительных позах. — Иногда, моя бесценная, очень хочется стукнуть тебя чем-нибудь тяжёлым по голове!

— В этом наши желания удивительно совпадают, — пробормотала себе под нос красавица и проворно, но очень аккуратно, чтобы не размазать малахит, вытерла платочком увлажнившиеся глаза.

— Что? — сердито переспросил жрец.

— Нет, ничего, — ответила жена фиванского номарха и добавила взволнованно и жалобно: — Значит, ты меня больше не любишь, Пенни?

— Ну, что у нас за разговор?! — опять возмущённо воскликнул Иенунхеб. — Любишь, не любишь? Пойми, Ири, мы на краю тех событий, которых так долго ждали и о которых так много мечтали. Ведь сейчас всё решится: или мы с тобой взойдём на трон, или погибнем позорной и мучительной смертью. А ты мне талдычишь о каких-то нубийских или тьфу, Сетх их забери, пунтийских попугаях...

— Значит, ты всё-таки женишься на мне, когда захватишь трон? — глаза красавицы мгновенно высохли и загорелись восторженным огнём.

— Конечно, женюсь, Ири, моя дорогая, бесценная голубка, — присел рядом с ней на кровать жрец. — Я захвачу трон, а ты браком со мной освятишь это верностью традициям и придашь всему законный вид. Ведь ты же, моя ненаглядная, единственная близкая родственница фараона Хоремхеба, родная его племянница и даже, как поговаривают, незаконная его дочь. Брат фараона умер за девять месяцев до твоего рождения, а твоя мать пользовалась благосклонностью повелителя. И все об этом знают и помнят.

— Да, конечно, я всегда чувствовала, что дядя меня любит больше, чем просто племянницу. И я единственная, кто в таком тесном родстве с покойным фараоном. А эта жалкая выскочка, жена Рахотепа, хоть и величает себя племянницей Хоремхеба, на самом деле, внучатая племянница! Ну разве можно её сравнивать со мной? — добавила возмущённо Иринефер, взмахнув рукой с острыми ярко-красными ноготками так, словно хотела вцепиться в волосы своей сопернице по родственным связям. — Но ты любишь меня не только потому, что я обеспечу законность твоим посягательствам на трон? — вдруг подозрительно взглянула она на собеседника.

— Ну, конечно нет, моя очаровательная дурочка, — обнял её жрец и стал целовать правое открытое плечо. — Я тебя люблю больше всего на свете, мне и трон без тебя не нужен, глупенькая. Как ты могла подумать, что ты для меня — ступенька к власти? Только скажи, и я всё брошу, заберу тебя от этого дурака-номарха и мы уплывём отсюда куда-нибудь подальше. Золота и серебра у меня столько, что мы сможем запросто основать где-нибудь в Сирии, или на островах собственное государство и жить в своё удовольствие. Хочешь?

— Ну, вот ещё, что удумал, — протестующе дёрнула плечами красавица. — Я что, перед козопасами на островах или жалкими кочевниками в Сирии буду одеваться в свои чудесные наряды царицы? Нет уж, нам, как драгоценным камням, нужна достойная оправа.

— Весь Египет будет твоей оправой, — выдохнул уже страстно Пенунхеб.

Красавица быстро скинула своё платье с орнаментом из перьев пунтийских попугаев и увлекла на себя жреца, который теперь отнюдь не казался ей тупым, старым и усталым.

— О Боже, Амон вседержитель, — вздохнул сокрушённо Пенунхеб, почувствовав как его стремительно оседлала красавица, раззадоренная бесом честолюбия и греховной, но такой сладкой страсти. — Ведь мне же ещё со своими людьми совет проводить...

— Ничего, мой тигрёнок, — ворковала проворная красавица, страстно и властно. — У тебя на всё сил хватит.

В спальне установилась жаркая тишина. Монотонно скрипела кровать, в тон ей пищала какая-то пташка, раскачивающаяся на ветках раскидистой сикиморы под окном, с неплотно прикрытыми белыми ставнями, да ещё изредка повизгивал неподалёку деревянный, плохо смазанный блок шадуфа, при помощи которого тощий, загорелый до черноты раб поливал многочисленные растения в прекрасном саду. Вода, весело бегущая в арыке, так же сладостно журчала для цветов, росших поблизости, как звучали любовные придыхания первой красавицы Египта, незаконной дочери покойного фараона для второго жреца Амона, честолюбивого и сладострастного не по возрасту Пенунхеба.

Никто из них, конечно, не видел, как высоко в бирюзово-голубой небесной вышине неторопливо и властно парил сокол[75], как будто это был сам бог Хор в образе величественной птицы, каким его изображали на многочисленных изображениях в храмах по всей стране. Своим зорким, беспощадным, воистину царственным взором он пристально всматривался в простёршуюся под ним зелено-голубую долину, где раскинулся великий город, стовратные Фивы с густыми и живописными садами предместий. Вот сокол сложил свои могучие крылья и стремительно ринулся вниз на летящую над водой белую красавицу цаплю. Мгновение — и нежная птица забилась в стальных когтях, раздался предсмертный, тоскливый крик жертвы, слившийся с последним стоном страсти жреца и его любовницы. Вскоре на земле и в воздухе вновь воцарилась знойная тишина африканского лета. Громко звенела, спрятавшаяся где-то в саду, цикада, жгучее солнце всё ниже опускалось к неровной кромке лилово-чёрных гор, где простиралась мрачная страна мёртвых, откуда никому и никогда ещё не удалось вернуться.