Рибби попивал горько-терпкий напиток, жевал солёную рыбу и лениво поглядывал по сторонам. Однако вскоре он насторожился. Жрец, как бы между делом, стал задавать вопросы о службе у Пенунхеба, о черчении планов старых усыпальниц, о допросах злоумышленников, грабителей могил, о поручениях от второго жреца Амона, с которыми юноша ехал в Финикию, о его родстве с начальником фиванской городской стражи Меху.

«А этот жирный любитель пива и похабных песенок не так прост, как может показаться с первого взгляда, — Риб-адди внутренне подобрался. — Недаром он затеял эту пирушку».

Суда шли вниз по Нилу, только изредка приставая к всё удаляющимся друг от друга берегам. Через пару дней пути они приплыли к городу Коптос[47], расположенному на правом берегу. На его набережной было просто столпотворение.

— А я думал, что только у нас в фиванском порту можно встретить столько купцов и прочего торгового люда, — проговорил Риб-адди, удивлённо вглядываясь в пёструю, разноязыкую толпу, бурлящую рядом с бортом судна, причалившего к набережной.

— И, милый, — похлопал его по плечу снисходительно жрец Тутуи, который пил всю поездку, но не терял при этом не только весёлого настроения, но и памяти, и равновесия. Правда, он стал чаще опираться на плечо юноши с медлительно-невозмутимым видом, поглядывая по сторонам своими маленькими глазками, ставшими мутновато-голубыми, словно отлитыми из непрозрачного стекла. — Отсюда же ведёт прямая дорога к морю, из которого можно проплыть на юг в сказочно богатую страну Пунт, откуда привозят к нам чернокожих рабов, драгоценные камни, золото, слоновую кость, древесину и чудесные благовония. А если повернуть на север, то оттуда можно привезти медь, свинец, бирюзу и золото. Вот поэтому-то так много торгашей в этом городке, а вокруг них и прочего люда, который, как мошкара вокруг быков, кормится ими.

— Это уж точно, — авторитетно подтвердил второй наставник, кривоносый капитан, — здесь самые лучшие, но и самые дорогие девки во всём Египте, самые тонкие вина, но в самых мрачных притонах, где обитают, пожалуй, самые свирепые громилы-разбойники. Именно здесь мне проломили башку ещё в молодости, — показал широкий шрам на бритой голове покоритель морей. — Так что лучше туда не соваться, — показал он загорелой, волосатой ручищей на квадратные глинобитные домишки, облепившие всё пространство за портом.

— Где много золота, там ещё больше порока, — глубокомысленно заявил Тутуи и приказал своему слуге вместе с матросами сбегать в город и купить несколько кувшинов свежего пива. — Только из каждого хлебните на пробу, а то ещё, чего доброго, подсунут прокисшего, это станет с торгашей-мошенников.

— Но только по одному глотку хлебайте, — добавил мудрый капитан. — Я знаю своих матросиков, им только дай волю, так половина кувшинов исчезнет в их бездонных утробах.

Ещё через три дня неспешного плавания караван, пополняющийся в каждом провинции хлебом, новобранцами и пивом, прибыл в город Абидос[48]. Именно отсюда были родом фараоны первых династий — объединившие Египет почти две тысячи лет назад. Ещё этот город был центром почитания Осириса, умирающего и воскресающего бога. Египтяне верили, что именно здесь похоронена его голова и почитали за великую честь покоиться после смерти в этом святом месте. Риб-адди долго бродил по просторной котловине рядом с городскими стенами, где было несметное количество старых, покрытых вековой пылью усыпальниц и покосившихся от времени каменных плит с множеством любопытных надписей.

В одной старинной гробнице то ли фараона, то ли номарха, правителя отдельной области, с просторным храмом, высеченным в скале, Риб-адди прочитал над входом надпись, которая заставила его задуматься.

«Тела стариков уходят на западный берег со времён богов, и молодое поколение занимает их место. До тех пор, пока Ра[49] будет восходить на востоке, а Атум[50] заходить на западе, мужчины будут оплодотворять, женщины — зачинать и носы дышать. Но всякий, кто однажды рождён, вернётся на своё место в усыпальнице», — гласили философские размышления мудреца древности.

Юноша с тяжёлым чувством вошёл под низкие своды пещерного, заупокойного храма. В пробитое в потолке окошко, напоминающее колодец, падал золотистый столп света. Под ногами хрустела осыпавшаяся штукатурка, черепки, сухой помёт летучих мышей. Мириады пылинок, вспорхнувших из-под сандалий, заблистали в лучах солнца, фантастически прекрасные на фоне глубоких теней, в которые была погружена почти вся зала храма. На некоторых, скупо освещённых стенах можно было различить древние полустёртые временем надписи, обычные в таких местах. Они повествовали о погребальном культе и загробных представлениях египтян. К ним со временем присоединились более поздние, наскоро выцарапанные или торопливо набросанные тушью или охрой любопытными, посетившими достопримечательность сто лет или месяц назад. Разве разберёшь? Дождей здесь не видали отродясь, лето от зимы почти ничем не отличалось. Только разливы Нила возвещали, что вот ещё один год прошёл!

— «Здесь была Фикера, вдова писца Имхотепа, — гласила криво и бесцеремонно нацарапанная скоропись, прямо поверх древних иероглифов, — она молилась о покойнике, великом мудреце и маге Сахни и просит его излечить её от женских болезней. Здесь красиво, правда, страшновато», — добавила впечатлительная женщина.

«Никакой мудрец и маг Сахни здесь не покоится, — гласила другая надпись, выведенная небрежно тушью, — всё это просто глупые сплетни, можете поверить писцу Каперу. Это усыпальница фараона Униса. И храм этот я нашёл таким прекрасным, что он воистину подобен небесам!»

«Аменемхет, писец с искусными пальцами, которому нет равных во всём Абидосе, посетил эту древнюю гробницу, — скромно написал яркой охрой на стене рядом третий посетитель, — и увидел, что здесь рядом с достойными древними поучениями смеют писать, как курица лапой, какая-то глупая баба и неуч, величающий себя писцом, с такими ошибками, что просто диву даёшься, как же решаются эти жалкие людишки марать священные стены?! До чего же мы дожили!»

Риб-адди рассмеялся. Как везде и всегда в жизни, мудрость соседствовала с глупостью даже в городе мёртвых. Юноша, постукивая посохом по каменному полу, вышел на свет божий из храма и вдохнул горячий сухой воздух, дующий из пустыни. Неподалёку он увидел ещё несколько любопытных посетителей, прогуливающихся среди могильных плит и читающих разные надписи.

А рядом разворачивалась обычная для этих мест сцена. Перед входом недавно построенной гробницы остановился катафалк, который тащили две пёстрые коровы. Саркофага в форме мумии почти не видно было на сооружении, состоящем из деревянных раздвижных щитов и рамок, занавешенных вышитыми тканями и кожей, и покоящемся на деревянной ладье со статуями Исиды и Нефтис[51] с обеих сторон. Сама же ладья стояла на санях с длинными полозьями, которые громко скрипели, когда коровы не спеша тащили их по песку и мелким камням. С громкими завываниями родственники и слуги покойника сняли расписанный деревянный саркофаг в форме запелёнатой мумии с хорошо прорисованной головой умершего и поставили его на деревянные ноги, словно покойный ожил на короткий срок и решил перед вечным покоем в гробнице хорошенько оглядеться вокруг.

Момент расставания приближался. Скорбь присутствующих достигла предела. Пожилая, солидного вида женщина в чёрном парике, белом платье и чёрными усиками над верхней губой, всплеснув короткими, полными руками начала причитанья, ритмично ударяя ладонями себя по голове, стараясь при этом не повредить своего нового, украшенного серебряными украшениями и бирюзой пышного парика:

— Я жена твоя, Микритра, о великий, не оставляй меня. Неужели ты хочешь, чтобы я от тебя удалилась? Если я уйду, то кто останется с тобой? А ведь ты так любил пошутить. Теперь же ты молчишь, не говоришь со мной!