— Тебя ведь это не пугает?

— Нет. Я готов присоединиться. Но решать не мне.

Крепнущий ветер хлестал меня по щекам, не давая собраться с мыслями. Из-за стонущих туч вдруг вынырнула болотно-зелёная… даже не Луна — её тень, отражение в волнах, больное и недоброе. Мир постепенно сходил с ума, и я вместе с ним.

Мне удалось выжать из себя кривую усмешку.

— Я, скорее всего, сдохну, да?

Кроцелл и Марбас переглянулись, и Пятый Герцог потёр голову жестом неожиданного замешательства:

— Пока действует Клятва, наша сила будет питать твоё тело, но потом… Обойдёмся без ложных надежд: ты потеряешь много лет жизни, даже если выкарабкаешься. Солицен — это ставка ва-банк.

Ставка… для чего? Что ты надеешься отыграть у судьбы, старина? Справедливость? Одобрение бабушки? Положение, перспективы?..

В потоках вскипающего хаоса всё это казалось до смешного пустым, почти призрачным, даже менее реальным, чем сон. Моя память цеплялась за два единственных факта, которые сохранили бритвенную остроту смысла.

Бабушка в коме после схватки с Тансердом. Что он сделает с ней, преуспев?

Леви готовят к страшному ритуалу, и она погибнет, если его не остановить.

Так на что я играю?

На жизни людей, которых люблю больше всего на свете.

— Я рискну. Как это делается?

Сорок девятый Герцог приблизился ко мне и вытянул вперёд жилистую руку, испещренную чёрными молниями, зыркнув на Марбаса. Тот тоже сократил расстояние между нами и повторил движение Кроцелла — так, что их ладони оказались одна над другой. Мне оставалось только положить свою поверх. Где-то глубоко в душе клокотал нервный смех. Один за всех, и все за одного…

— Ты должен оговорить условие, которое исполнит Клятву, — сказал Марбас, — и спросить нашего согласия. Неважно, какие слова ты употребишь.

Я вдохнул так глубоко, как только мог.

— Марбас, Пятый из Падших… и Кроцелл, Сорок Девятый Герцог… приглашаю вас разделить мою смертную оболочку — до тех пор, пока Леви Дим не окажется рядом со мной. Живой и здоровой. Согласны ли вы?

— Да.

— Согласен.

Герцоги сказали это одновременно, и воздух между нами стал вязким, точно мёд. В свободной руке Марбаса возникла длинная игла с тремя гранями, разбросавшими по нам бриллиантовые блики. Она пронзила соединённые ладони насквозь, но боль не пришла: вместо крови из ран хлынул густой, кристально чистый lumen naturae, и я почувствовал, как моя душа мелкими стежками сшивается с двумя чужими.

Общие мысли. Общие цели.

Общая сила.

Я вдруг понял, что стою на тропе совсем один. Голос Марбаса, вибрирующий на низкой ноте, заговорил внутри моего черепа:

— Поторопись, Тансерд скоро начнёт. Ты поймёшь, что нужно делать, только слушай внимательно.

Реальность дрожала, расплывалась, таяла…

Страдая от непривычной тяжести во всём теле, Леви едва могла заставить себя поднять голову. Магические путы не давали ни пошевелиться, ни даже закрыть глаза, удерживая её в нестерпимом, беспомощном полуобмороке. Она не могла разобрать, где находится, и кто рядом с ней.

Чьи-то руки опустили её на каменный пол, и воздух стал отдавать сыростью. Приглушённые, неразборчивые беседы журчали где-то совсем близко, но послушница никак не могла собрать воедино остатки внимания — мысли расползались, точно муравьи.

После кристальной ясности, к которой она привыкла, блуждая по Ноо, мутно-серое бытие вызывало только одно желание — умереть. Послушница цеплялась за клочья памяти и тусклый огонёк надежды, чтобы заставлять себя дышать.

Бурая тень склонилась к Леви, и чужие ладони мягко заскользили по спине и плечам, вызывая тошнотворное жжение. С каждым мигом всё сильнее горел позвоночник, и остатки сосредоточения корчились в этом пламени, будто клочок бумаги. Хотелось кричать, но челюсти казались вырезанными из мрамора.

— Нетус… — чей-то хриплый, рыдающий шёпот рвёт слух. — Нетус…

Руки над спиной замирают на секунду, а затем продолжают движение, осыпая тело алмазными иглами.

— Нетус… — шепчут губы, трескаясь и пылая.

Призрачные стебли роз обвивают грудь, раня шипами не кожу, но самое сердце, пробираясь всё глубже — туда, где мерцает последний огонёк сознания, пока ещё стойкий под ударами жестокого ветра смерти.

— Пожалуйста, мисс Дим, — у тени незнакомый голос, — простите нас. Так нужно. Ваша жертва не будет напрасной.

Ярость озаряет рассудок, точно факел.

Жертва?.. Человеческое существо, наделённое свободой воли, отдают на заклание, и называют это… жертвой? У них нет, нет права решать! До тех пор, пока девушка по имени Леви Дим не ступит в огонь по собственному желанию, то, что делают эти люди, будет называться иначе.

Убийство.

Дрожь гнева борется с хваткой стеблей, возвращая часть сил.

— Идите к дьяволу, — хрипит Леви, поднявшись на локте, — и будьте прокляты!

Тень низко опустила голову, точно от удара.

— Да снизойдёт на вас покой.

Боже, вспомнить бы хоть одну мелодию… хоть одну! Здесь так невыносимо глухо… бормотание людей только подчёркивает мучительную тишину.

Тень поднимает руку Леви. Расплывчатый блеск стали касается запястья, скользит и гаснет, окрашиваясь багрянцем. Вместо боли — пустота. Холодный мрамор начинает теплеть.

Далеко за спинами людей маячит высокая и тёмная дверь, а за ней гудит защитный купол такой силы, что место ритуала кажется отрезанным от всего остального мира, будто могила. Никому сюда не войти.

И не остановить то, что уже началось.

Над полом плывут бледные, мерцающие облака.

Леви чувствует бессильные слёзы на щеках, расправляет плечи и пытается зажать уши, чтобы не слышать пение — низкое, но выводящее из себя так же сильно, как скрежет металла по стеклу.

Голос срывается на визг:

— Прекратите!

Пение почему-то имеет над ней власть, оно пронзает душу, и чувства глохнут, сменяясь серым маревом безразличия, которое притворяется утешением. Но лёд Кроцелла на руке знает — это ложь. Последняя маска гибели.

— Ненавижу, ненавижу, ненавижу!

На сердце-алтаре горит свеча-надежда — упрямая, сумасшедшая, не желающая сдаваться. Рука, сотканная из мрака, подбирается к ней всё ближе.

Дверь по-прежнему закрыта, а вибрация купола остаётся ровной.

Тёмные пальцы нащупывают свечу, сжимают и гасят — быстро и безжалостно.

Пение бьёт в потолок неожиданно высокой нотой, и по всей длине позвоночника словно занимается пламя. Перед тем, как упасть под напором тьмы, Леви ранит пальцы о мраморные плиты.

…Зеркало. Какое огромное!

Леви обнаружила себя стоящей у самого края чёрной рамы, сбоку — так, что её отражения не было видно. За спиной клубился бормочущий туман, наползающий из беспредельного антрацитового пространства. Всепоглощающее ничто сжималось вокруг послушницы, точно матка, готовящаяся вытолкнуть на свет неизвестное пока дитя.

Шагнув к зеркалу, Леви вскрикнула: образ, который возник на бесстрастно гладкой поверхности, не имел к ней никакого отношения — высокий мужчина с синеватыми, будто от цианоза, губами. Глаза у него были совершенно ястребиные — круглые, жёлтые и не имеющие белков. Одеждой, худобой и лысой макушкой незнакомец походил на жуткого фермера, точно сошедшего с «Американской готики». Не хватало только вил.

Мужчина молча смотрел на неё, не моргая и не шевелясь. Когда Леви, не выдержав, отпрянула, он не повторил её движения — только… улыбнулся.

— Наконец-то.

— Кто вы? — выпалила послушница, беспомощно озираясь. Господи, вдруг что-то ещё можно сделать, вдруг не всё потеряно…

— Моё имя — Агарес. Я здесь, чтобы сменить тебя… счастливая душа.

Герцог бесшумно шагнул вон из рамы, и зеркало опустело, сделалось матовым.

— Ты уйдёшь первой… птаха чёрной весны, ты не увидишь, как я сотру в пыль склеп, который вы, смертные, зовёте миром…

Рука с длинными, необыкновенно гибкими пальцами коснулась щеки Леви. Послушница с силой отшвырнула эту руку прочь, но лицо Агареса ни капли не изменилось.