Едва не упав с кровати, послушница рванулась к шкафу. Рубашку матери она спрятала среди прочей одежды, чтобы не рассыпаться трезвучиями при виде переполненных силой резервуаров. Сейчас же, выбросив прямо на пол несколько вешалок со свитерами, она извлекла электриковый шёлк на свет и впилась взглядом в тусклую, изрезанную странными символами медь.

Которая же из них?.. Леви пыталась вспомнить, какой именно пуговицы коснулась прядь Кроцелла. Они все походили друг на друга и пахли озоном, как воздух перед грозой…

Метнув быстрый взгляд в сторону двери, послушница вернулась на кровать с рубашкой в руках. От резьбы на пуговицах глазам становилось больно, а уши заполнял тревожный, неразборчивый шёпот. Леви собрала волю в кулак, подавляя ежесекундное желание отвести взгляд, и принялась рассматривать резервуары по очереди. Она не знала, что именно ищет, но должна же печать выделяться хоть как-то…

Пожалуй, самым странным в этих кусочках меди выглядело то, что каждый из них больше напоминал часть мозаики, чем нечто самостоятельное. Кусая губы от неприятной щекотки в пальцах, послушница дотрагивалась до каждой из них, выискивая хоть какую-нибудь зацепку.

Кто-то прошёл мимо двери, громко топая. Леви вздрогнула, на секунду отвлеклась и почувствовала сильное головокружение. Не опасно ли то, что она делает?

О, Яхве, конечно же, это опасно. Сомнений быть не может. А потому возьми себя в руки и продолжай, дурёха.

Спустя несколько минут у Леви возникло отчётливое ощущение, что с резервуарами что-то неладно. Эта враждебность, болезненные прикосновения с лёгким призвуком безумия — так ли они должны взаимодействовать с дочерью их создательницы? Из рассказов мисс Клинг следовало, что нет.

Ну и куда тебе-то? Сам хозяин печати не сразу её почувствовал. А до того она полтора года находилась в руках людей намного опытней тебя — и они не смогли обнаружить один несчастный кусок металла среди двенадцати схожих.

— Кроцелл, — позвала Леви голосом, который ей самой показался до отвращения жалобным. — Мне… нужна помощь. Очень.

Шёлк остался мёртвым, а медь — враждебной. Вчера Герцог узнал, что она касалась его печати — следовательно, должен узнать и сегодня. Но раньше наступления ночи проверить не получится…

Леви вздохнула, выпустила рубашку из рук и позволила ей свободно соскользнуть на пол. Пуговицы еле слышно звякнули друг о друга, и эта короткая нота будто повисла в воздухе, уцепилась за ворвавшийся сквозняк и несколько раз отразилась от стен. Можно протянуть руку и сжать пальцы, заставить этот звук метаться в них, как пойманную птицу…

Наваждение исчезло раньше, чем Леви ему поддалась. Стрелки на хронометре показывали без четырёх минут два. Что ж, пожалуй, стоит заняться единственным полезным делом, которое возможно в создавшейся ситуации — медитацией. Других идей всё равно нет.

Конечно, мисс Клинг могла вернуться в любой момент, но что ещё она может сделать — наказать послушницу за прилежание?

А ведь с неё станется… ох, да и чёрт с ней.

— Пошла она, в самом деле, — произнесла Леви вслух и почувствовала облегчение. Как сохранить чистоту речи при таком образе жизни, а?

Откинуться назад, закрыть глаза и втянуть носом прохладный воздух. Услышать просыпающиеся голоса. Каждый предмет в комнате тихо напевает собственную мелодию, и присутствие таких понятных и живых эмоций в них сводит с ума.

А внутри — тишина, будто в оке бури. Звуки пусть беснуются — слушай, но не погружайся… обозначь границы урагана. А затем воскреси в памяти то, что должно его подчинить.

Музыка Кроцелла пришла мгновенно, будто была не сложнейшим произведением, а простой колыбельной. Впрочем… так ли велика разница, если…

Если какофония вихря и в самом деле успокаивается, а звуковой ад с каждой минутой медитации становится всё больше похож на оркестр. И как легко, как естественно выходит скользить по ласковым волнам новорождённой сюиты, роняя недостающие ноты на её поверхность… Метроном дыхания держит ритм: вдох-выдох, снова и снова, много минут подряд.

Музыка Кроцелла, точно сияющий ключ, настраивает окружающее пространство, но вдруг стихает сама по себе. Она больше не нужна, и она понимает это. Голоса оркестра обретают свою собственную силу и гармонию, которая насыщает воздух запахом озона.

И тогда каждый вдох становится глотком пьянящей, густой, дистиллированной силы.

Глаза Леви распахнулись, но она не увидела ничего, кроме острого, болезненного света, будто выжигающего самую сетчатку — такого страшного, что она закричала, но лёгкие взорвались колючей болью, и крик перешёл в кашель. Вспыхнули ладони, и пламя устремилось по рукам вглубь её существа, будто в самый центр ока бури ударило несколько молний разом.

Пытаясь звать на помощь и глотая жгучий воздух, Леви упала лицом в подушку. Но спасти её было некому, кроме её собственного обморока.

Впрочем, послушнице показалось, что это самая настоящая смерть.

В моей комнате не убирались уже с неделю. Неудивительно, чаевых я не оставляю, так чего ради стараться-то? Не уверен, что я сам согласился бы выгребать из-под кровати собственные грязные носки, зная, что за это никто не заплатит. Непременно приведу её в порядок сам, когда в моём плотном расписании найдётся время для перерыва. А сейчас меня ждут отчёты Октинимосов, и пусть от них будет хоть немного пользы, ну пожалуйста!

Уже по списку имён тех, кто контактировал с аномалией, можно было понять, что задача стоит непростая: одни только высшие Октинимосы с первой по десятого включительно. Начнём по порядку.

О, эта идеальная каллиграфия леди Бельторн! Бабушка, как обычно, выражалась иносказательно и называла «место света» Белым Танцором. Манера, свойственная всем Октинимосам её поколения, которые предпочитали не запрещать, а играть в загадки. Считалось, что если послушнику попались на глаза подобные записи, и он сумел их разгадать, а потом — справиться с доставшимися ему силами, то он заслужил, и его следует оставить в покое.

Подход, который близок и мне.

Белый танцор, одетый в красное… что бы это могло значить? Сердце Танцора спрятано на обратной стороне зеркала, и следует войти в собственное отражение, чтобы увидеть путь к этому самому сердцу. Чёрт, кажется, я немного завидую сэру Файндрексу: по молодости бабушка точно писала ему неплохие стихи.

Кроме странной метафорической записи про зеркало, глава Ассоциации коротко рассказывала о своём общении с Танцором, описывая его как нечто враждебное и мстительное, но согласное на беседу, «если ветер за тебя попросит». Но она явно подразумевала что-то иное, ведь он должен был «принести с собой запах мира и согласия», тот ветер, с которым я знаком, от мира и согласия обычно далёк.

Дочитав заметку, я не без отчаяния подумал о том, что это, возможно, самая содержательная из имеющихся.

Так, идём дальше… запись Фарера Глорвайта, надо же. Лаконичней некуда: «В контакт с Танцором войти не удалось, 1963 г.». Оливия Мерсье, третий Октинимос — кажется, умерла в семьдесят девятом… «Враждебность объекта исключает возможность изучения, настаиваю на изоляции, 1966 г.».

Если всё так и продолжится, то я вернусь в библиотеку и поищу другие аномалии. Куда мне поперёк сильнейших в пекло? Ещё несколько подобных записей… О, а вот эта свежая совсем, помечена восемьдесят четвёртым годом.

Джеффри Тансерд, второй Октинимос.

«Я в ужасе от того, насколько сильно мы успели восстановить стража против себя за последние десять лет, коллеги. Мы говорим с ним с позиции силы, как с Герцогами, которые служат нам в согласии с Соломоновой правдой, но страж не слабей многих из них, и при этом ничем не связан; это сущность, у которой мы не можем требовать покорности. По результатам нескольких попыток контакта могу сказать, что мне удалось вызвать у стража определённое доверие, и поэтому нахожу возможным настаивать на том, чтобы практики обращались к нему с предельной почтительностью.