– Но коль там все так, – сказал он, – давайте в Туруханск въедем менее заметно, как то было на барже.

– Как получится, – кажется, не очень дружелюбно пообещал возница-чекист.

– Когда аргументов много, истина, как правило, так и остается недоказанной.

Это Лука изрек в пору, когда взвешивал все «за» и «против».

А дело в том, что здесь – у Ледовитого океана – ему предстояло осуществить полноправные крестины.

Но легко сказать. А как это сделать, когда нет канонических условий?

Во-первых, не было ни облачения, ни требника.

Значит, кроме всего прочего, и молитвы придется сочинять на ходу.

И во всем другом нужно было найти выход.

Епатрахиля, или что-то подобное ей, было сделано из полотенцев.

Под купель подошла деревянная кадка.

И когда вспоминалось о святом миро, которого тоже не было, как на память пришло, что Лука – приемник апостолов, поэтому миропомазанье можно заменить возложением рук на крещеных с призыванием Святого Духа.

Место, где совершалось таинство, было таким тесным, что стоять над импровизированной купелью можно было только согнувшись.

И только Лука произнес первые слова сочиненной им молитвы, как был подкошен сзади ударом под коленки.

Это были происки новорожденного теленка, который тоже коротал тут свое время.

И все же новый человек был крещен.

И это как бы сняло с него гнет духовного безделья.

Даже беспомощности.

Люди подходили под благословение.

И тем стыднее было ему вспоминать то, что пережил он там, в Туруханске, когда однажды упустил себя в отчаянье.

А было это в пору затаенного ожидания справедливости, на которую русский привык уповать при любых обстоятельствах.

А дело все в том, что подсчетная нехитрость влияла на определение, что срок-то его ссылки, увы, истек.

И пора, как говорится, честь знать.

Тогда зачем-то пришли стихи.

И слова Блока.

И опять из того девятого года.

Февральские:

И тут же вспомнился один офицер, из того же девятого года, который – обобщенно – сказал о тех, может, даже далеко не двоих:

– Мы родились тогда, когда умерла русская честь.

Тогда не было времени подумать об этом.

Теперь незачем.

Выбор сделан.

Не в пользу того, что было в девятом. Когда Туруханский край был только географическим понятием.

А знакомый доктор – тоже того времени – сказал:

– Пока одни играют в умноту, а другие маются дурью, только третьи наслаждаются тем, что могут это видеть, не участвуя ни в том, ни в другом.

Это было пятнадцать лет назад.

Всего пятнадцать.

Уже пятнадцать.

Три по пять.

А – нынешние – отчаянье давило.

Великий шахматист Эммануил Ласкер сказал:

«Почти всегда первый ход если не коварный, то безумный».

Но каков будет его последний ход?

Ход двадцать четвертого года.

В Сибири считают, что отдавать долги никогда не поздно. Главное, не забыть, что они есть.

А из ГПУ нет вестей.

А срок, по подсчетам, кончился.

А депрессия сжигает одновременно сердце и душу.

Молитвы не помогают.

Зашел через дверь в алтарь местной зимней церкви.

С отчаяньем за пазухой.

С отчаяньем, вот-вот готовым сорваться на обвинения вся и всех. Включая…

Со слезами возвел молитву лику Иисуса Христа, запечатленного на иконе в запрестолье.

Не заметил, когда молитвы сошли в обыкновенный укор, начисто лишенный благочестия.

И укор – Ему, Господу всеверы молодой Иисусу Христу.

И вдруг увидел то, что отняло язык. И молчанье обуздало то, что должно вырваться с воплем.

Господь отвернул от Луки свой лик.

Не капризно так, а благородно, словно решил подставить для казнения не только фас, но и профиль.

Дрожа ногами, он покинул алтарь.

Потом взбежал на порог летней церкви. Схватить лежащую там книгу – Апостолов и, раскрыв ее, стал читать все подряд, что попадалось под глаза.

Он как бы отмаливал свой ропот на Бога, невольно соединив его промысел со злосчастием, которым жило ГПУ.

Перестали дрожать колени.

За ними и руки.

Стали ровными вдох и выдох.

Он – с опаской, – но вернулся в алтарь зимней церкви.

Поднял глаза на сбивший с разума образ.

Господь Иисус Христос смотрел все так же светло и мило.

И – вдобавок – мудро.

А угрызения медленно паслись в душе.

Епископ выделил эти сияющие глаза в толпе и шагнул им навстречу.

– Наконец-то!

Точно, он не ошибся.

Это был тот самый милиционер-комсомолец, который когда-то доставил его в Плахино.

– Наконец-то! – повторил он. – Мы так вас все тут заждались.

И это было не только похоже на правду.

Это была сама правда.

Галки дишканили по-прежнему.

Кое-где, как было раньше, с подвывом брехали собаки.

И все же было что-то не то.

Но епископу некогда сейчас уточнять, что именно.

Он должен немедленно идти в больницу.

К сожалению, к тем, кто его предал.

Но это тоже, наверно, входит в его «крестный путь».

– Православных – с праздником, а атеистов – с очередным унынием!

Это подал голос старичок с бородкой виселькой.

И тоже подошел под благословение.

И тут Лука изрек то, что от него, видимо, раньше всего ожидали:

– Давайте прежде отслужим панихиду по тому, кого Господь не допустил до нашего торжества.

И все поняли, что епископ имеет в виду крестьянина, в мучениях умершего намедни.

А вокруг все вели себя тихо и обособленно.

Наверно, они еще не отошли от шока, в который повергла всех решительность туруханцев.

– У нас тут почти все в партизанах были, – объяснил старичок. – Одни, к сожалению, за белых, другие – за красных. Но в подпольях никто не сидел. А когда-то сюда ссылился товарищ Сталин…

– Ну ладно! – перебил дедка милиционер. – Другой раз расскажешь. А сейчас владыке надо отдохнуть.

Но конфликт, чувствовал епископ, ходил где-то рядом и вот-вот готов был разразиться.

Но Луке не хотелось, чтобы он пришел так скоро.

Однако в монастырь он продолжал ездить на санях, застеленных ковром.

И однажды к нему явился тот, кого он с тревогой, но ждал.

Это был чекист, который прошлый раз произвел его арест.

– Вы опять по прямому назначению? – спросил его Лука.

– Нет, – ответил тот.

– А зачем же?

– Просто так, – сказал он со вздохом.

Можно сказать, без спроса, в кабинет вошла целая толпа эвенков.

– Мы просим, святой отец, – сказал один из них, – Вашего благословения.

Чекист чуть подотвернулся к окну.

А потом вовсе отошел в угол кабинета.

– Недаром говорят, – сказал он, когда эвенки ушли, – что религия – опиум народа.

– Да, – согласился с ним епископ, – только тот, который лечит.

Здесь надо бы поставить гриф «Совершенно секретно». И только потому, что этот разговор произошел между двумя чекистами и пылал одновременно неприязнью и откровенностью.