– Милицию я уже вызвала.

Но милиция так и не приехала. Равно как и не оказалось утром его соседки.

Зато осталась та самая шаль с мохрами или «помпончиками», как вульгарница их назвала.

И он, сам не зная зачем, один из них поцеловал. И – опять же – от нечего делать – перечитал. Помпончиков было триста шестьдесят шесть. Как дней в високосном году.

Заливисто зазвонил телефон. Он уже забыл о его существовании.

– Вас внизу ждет машина, – сообщил, как показалось, несколько подрассерженный голос.

На всякий случай прихватив какую-то папку, чтобы «руки бездельно не были свободными, он спустился вниз.

Дверца «эмки» сама собой открылась, и Фрикиш чуть не кинулся бежать.

За рулем сидел тот парень, чей хук он пережил этой ночью. Однако он улыбался.

– Знаете, – сказал на смехе, – но вы меня под зад здорово лупанули.

Этого, признаться, Фрикиш не помнит.

– Я же думал, – признался парень, – что это к вам залез вор. Ведь по фотографии вы совершенно другой.

И он протянул его карточку трехлетней давности.

Действительно, почти никакого сходства.

– А та… – начал Фрикиш.

– Мы ее выселили. – И он глянул на Фрикиша в упор… – Вы подумали, что она тоже наша сотрудница?

Фрикиш кивнул.

– Это племянница той бабушки, которая покончила с собой.

И Фрикиш чуть не разрыдался. Значит, разобрались. И сняли с него все обвинения, под которыми он подписался после удара локтем в глаз.

– Она тут была прописана, – объяснил парень. – Но мы ей нашли другое место. А к вам подселим нашего сотрудника.

Он помолчал немного, потом добавил:

– На время. А потом вся квартира отойдет вам.

Куда они ехали, Фрикиш не следил. Но явно за город. И вскоре въехали в дачный массив. Пахло чем-то хвойным.

Прямо в зеленом заборе красная дверь, на которой, явно выжженный, силуэт собаки. Но лаем их никто не встретил. Дорожка – асфальтовая – чем-то похожа на суровую нитку. А парадное – издали – тоже напоминают игольное ушко. Иглы-хомутовки.

Фрикиш идет первым. Парень – следом. Позиция знакомая. И вдруг на дорожке возникает собака. Громадная, почти с теленка.

Парень мгновенно обогнал Фрикиша. И молча погладил ее по загривку. И кажется, этого было достаточно, чтобы ее сразило благодушие. И, сделав от дорожки несколько шагов, она улеглась.

Тут же к ее хвосту стала прилаживаться сорока. Чтобы клюнуть. Значит, живут вместе, заигрывая друг с другом.

На крыльце – никого. А слева – в беседке – какое-то шевеление. Как Фрикиш туда глянул, все замерло. Порожек – семь. Шесть деревянных. А самая нижняя – сооруженная из кирпича.

Парень открывает дверь и – первым – пропускает в дом Фрикиша. В комнате – никого.

– Садитесь, – подвигает стул сопроводитель.

На столе – фрукты. И – пепельница.

– Курите, – позволяет он.

Фрикиш машет рукой.

Судя по шагам, вошли двое. Со спины.

– Здрасть!

Это мужской голос.

– Добрый день!

Женский.

Фрикиш обернулся и смотрит на них с остановленным дыханием. Знакомые лица. Оба.

Но где видел, сразу на ум не приходит.

– Ну вот и мы в одной игре.

Женщина смотрит на него, улыбаясь.

– Любительница дорожных афоризмов, – подсказал мужчина.

– Это вы те учителя? – вырвалось у него.

– Да, – подтвердила она. – Я еще назвалась вашей фамилией. Но вы, как истинный конспиратор, никак не реагировали на это. Или вам часто встречаются однофамильцы?

– Нет, – наконец выдавил он из себя.

И вдруг дом разом всполошился. Захлопали какие-то двери. И даже зазвенело стекло в окне.

И тут же на пороге появился тот большой начальник, с которым Фрикиш встречался вчера.

– Ну как, господин курортник, – обратился он к Фрикишу, – отдохнул для дальнейшей службы? – И, не дождавшись ответа, пояснил: – Задача у нас та же.

И он понял, что для епископа Луки не скоро еще наступят спокойные времена.

Обида ожила внезапно. Как старая рана.

Пробилась сквозь пережитые ощущения, отфильтровалась до кристаллического неприятия и забликовала зыбким светом – всегда зеркального – прошлого.

А обида на старшего брата Владимира Феликсовича возникла у Луки еще в двадцать втором, когда он прислал письмо, в котором – сердито – увещевал не «идти по двум дорогам одновременно».

А полоснула по душе такая фраза:

«Здесь или разбрасывание, или гениальное совмещение – подозрительная наука и мистицизм, доходящий до апостольства».

Как было замечено, только неправота делает человека категоричным.

А письмо было исполнено именно в категорическом тоне.

Вот как низко он опускает значение духовных проповедей:

«Великий доктор Гааз, воспетый Рони, не сказал ни одной проповеди о Боге, а освещал все вокруг себя, как солнце, и стал примером даже для потомства».

Наверно, не зря чекисты приобщили это письмо к уголовному делу, которое завели против здравого Духа.

Не тех прощал Святитель, простил он и брата.

Так на кого же тогда осталась обида?

А может, обиду потопила та радость, с которой встретила его Софья Сергеевна Велицкая, на чьем попечении все эти годы были его дети?

Он не забыл, как она молила его не идти в монахи. Но теперь, видимо, смирилась.

Как и старший брат вроде понял, почему меньшак пошел путем, предписанным, если не самим Всевышним, то судьбой.

А может, свою каплю в горечь добавили и еще два обстоятельства.

На то время был разрушен кафедральный собор. А в церкви преподобного Сергия Радонежского служил епископ, перешедший в обновленчество. И еще.

Михаил Андреев, тот самый, с кем начинались сибирские тяготы, ожегшийся эгоизмом, создал свою домовую церковь, чем и вышел из-под духовной власти Луки.

И именно из-за происков Михаила, который дошел до патриарха, чтобы обсытить свою гордыню, Лука и вынужден был подать в отставку, добровольно уйдя на покой.

Что не могли сделать всесильная ГПУ и набирающая ожесточения советская власть, под силу оказалось амбиции одного человека, который оценил свою правоту выше чьей бы то ни было.

И вот именно тогда один прихожанин сказал Луке:

– Вы прощали всех, а вам до конца не простится одно. Даже вашими соратниками и друзьями.

– Что же именно?

– Ваша популярность. Слава, которую вы заслужили.

Говорят, сход лавины с горы провоцирует порой камешек чуть больше горошины. Когда обновленцы тоже вступили в тень, им на смену пришли те, кто все эти годы с ними боролись, – они стали планомерно изводить своих.

А советской власти только этого и надо. Она подняла на крыло воинствующий атеизм.

И вот весной тридцатого года, во времени котором и идет повествование, прихожан известили, что Сергиевскую церковь есть указание разрушить.

Об этом Лука, утративший право вещать и могший только мечтать, не говорил никому. Во всяком случае так ему казалось.

А расстаться с храмом он намеревался следующим образом. Отслужить последний раз литургию. И закрыться внутри церкви. Сложить в общую груду иконы и другую церковную утварь. Облачится в архиерейские одежды. И, облив все бензином, в том числе и себя, взойти на костер.

У него все было готово поступить именно так. Но Господь остановил его самосуд. Он позволил суд вершить другим. И их фраза звучала более определенно:

– Вы арестованы.

Даже без тире между этими двумя словами. Буднично и немо.

Лука не спросил за что? Ибо знал, что ответ принадлежит уже другому, эпистолярному жанру.

Ежели человека что-то ужасает, то это, как правило, не то, чего надо бояться.

Потому, когда Фрикишу предложили переночевать в морге, он чуть дара жизни не лишился. И только после того, когда прошел первый порыв страха и он переплавился в недоумение, спросил:

– А зачем?

Вопрос был мягкий, как стелька в сапоге. Потому его собрат – гвоздем – наколол первое же прикосновение: