И замечено было еще одно.

Староленинская гвардия старалась доказать, что она не только лучше, чем они, комитетчики, в каких-то вопросах, но и безусловно права.

И ей несвойственны не только ошибки, но даже намеки на них.

Доходило до курьезов. Написал старый командор заметку об Октябрьском перевороте и озаглавил ее «Залоп «Авроры».

Ну журналисты ему, естественно, коммунистически-нежно говорят:

– Не «залоп» надо писать, а «залп».

И вдруг командор взвивается:

– Это мы стреляли по Зимнему, а ты тут ни при чем?

Ему пытаются объяснить.

Ничего не слушает.

Вернее, не слышит.

И это простой-то командор.

А что говорить о тех, кто теперь забрался несколько выше.

И еще одно.

Только отгремела Гражданская война, а уже столько такого снисходительного понавыдумано.

Особенно о Чапаеве. Как только могут, казнят его невежливо. Потом еще на одном зациклились. На чапаевских револьверах.

Приезжает как-то к Сталину один сибирский деятель.

Ну среди прочего разговора говорит:

– Я пистолет Чапаева в подарок москвичам привез.

Позвонили в музейный фонд.

Там взмолились:

– Только не это!

– Почему?

– У нас уже две сотни подобных экспонатов собралось.

С одной стороны, хорошо, что народ повеселел и его на юмор стало тянуть.

А с другой…

Хочешь испортить дело, посмейся над ним. И все. И больше ничего не надо. Все остальные сделают любители мифов. И только дети восприняли Чапаева правильно. Они стали в чапаевцев играть. Но это учило далеко не всех взрослых.

И вот нынче пришла к нему записка.

И тоже по поводу Чапаева:

«Прошу принять меня для разговора. В. В. Козлов».

Зашел.

– Ну что скажите? – спросил Сталин.

– Да я о Чапаеве…

У Сталина бровь с глазом сошлась.

Опять старая песня.

– Ну и что вы хотите добавить к уже известному?

– Да чуть расширить понимание начдива.

– Интересно.

– Я был его шофером.

– Разве?

Сталин чуть не выронил трубку.

А Козлов достает фотографию, на которой Чапаев сидит в автомобиле.

– Он еще тогда говорил, – вспоминал шофер. – «Для всех Чапай – это игрушечный рыцарь на коне». И смеялся над этим определением.

– А как вы у него в дивизии оказались? – спросил Сталин.

– Родился я в Сердобском уезде Саратовской губернии. Как говорится, с детства лаптем щи хлебал и тещиного скрипа боялся. Потом кто-то надоумил курсы шоферские пройти.

– И такие были? – спросил Сталин.

– Да. Причем частные. Так я стал водителем.

– А в Красной Армии как оказались? – поинтересовался Сталин.

– Пошел служить добровольно.

– И снова на автомобиле?

– Конечно.

Сталин не знает почему, но разговор с бывшим шофером Чапаева как-то заставил по-новому взглянуть на многие вещи, что обогатили собой повседневность. Вот его, простого деревенского парня, как он сказал «лаптежника», а потянуло к технике. На частные курсы пошел. Наверно, из последних денег. И с той поры прошли, считай, две пятилетки. А из тягла – все еще традиционные для России – лошадки да бычки. Правда, кое-где, да в той же Саратовской губернии, еще и верблюды.

«Нет, товарищи мудрые ленинцы! – заочно начал разговор с ними Сталин – Ваш «залоп» был холостым выстрелом. А мы…»

Ему не дали додумать. Пришел еще какой-то «ходок».

Сталин решил какое-то время не изменять ленинским традициям. Хотя бесполезность их была более чем очевидна.

Сталин постигал мудрость раньше, чем она становилась таковой.

Троцкий был публичен, потому люди тянулись к нему.

Слушать не что он говорит, а – как.

И тот не жалел темперамента.

Выискивал любой случай, чтобы, не важно о чем, но поговорить.

В том контингенте общения ему проигрывал не только Сталин, но и сам Ленин. Но в пользу Ленина работал миф. Кто, как и когда его создавал, толком ответить не мог никто. Хотя одни инженер-путеец, с кем Сталин коротал время в Царицыне, сказал:

– Главное противостояние, которое никто не в силах опровергнуть, – это борьба между добром и злом. И вы задумывались, кто руководит в мире и тем и другим?

– Опять Бог? – поиграл в догадливость Сталин.

– Нет, ум и душа.

Поняв, о чем речь, Сталин засмеялся:

– Значит, ум – зло?

– А вы сомневались?

Тогда они не сумели договорить. Инженера вызвали куда-то по срочным делам, и больше он не вернулся.

И вот сегодня в секретариате сказали:

– К вам какой-то путеец.

Вошел тот инженер.

– Никогда не догадаетесь, зачем я у вас, – с порога начал он.

– Неужто, чтобы закончить спор?

Инженер засмеялся.

– Вы, не льстя вам скажу, относитесь к тем собеседникам, которые не кичатся своей умностью. Ведь беда почти всех дискуссий в том, что они выливаются то во взаимную неприязнь, то в никудышнее согласие.

– Последние, кажется, требуют пояснения, – заметил Сталин.

– А вы замечаете, чем кончится спор, скажем, между начальником и подчиненным?

Сталин кивнул.

– А ведь рядовой сотрудник мог предложить что-то конструктивное.

– Несомненно.

– Но чтобы не испортить отношений с начальником, он поступается своим – даже бесспорным – мнением.

Инженер помолчал с минуту и сказал:

– Так ведь душа и есть то самое, что можно определить, как эталон справедливости.

– Потому что она от Бога? – не без лукавства спросил Сталин.

– Я подтвержу это своим молчанием.

– А ум от лукавого? – начал работать на опережение Сталин.

– Вспомните восемнадцатый век, – продолжил путеец. – Того же Вольтера.

– Ну тут я с вами согласен, – произнес Сталин. – Безбожник подарил миру Французскую революцию.

Наверно, он ожидал вопроса, который вытекал из сути их беседы: а что стало питательной средой двух гроз – зимней, что разразилась в феврале, и осенней, что произошла в октябре.

Но инженер сказал другое:

– О том, что душа и разум находятся в постоянном противоречии, доказывать, кажется, не стоит. Но беда в том, что современный разум насквозь пропитан эгоизмом.

Инженер оборвал себя буквально на полуслове:

– Однако я слишком много отнял у вас времени. Хотя мы не виделись целых семь лет.

– Сколько вы за это время путей до ума довели? – поинтересовался Сталин.

– Я теперь их душой воспринимаю, – ответил инженер.

– Это как же понимать-то?

– Скажу только с одним условием.

– С каким же?

– Что вы ничего не измените в моей судьбе.

Сталин обещал.

И путеец рассказал, что Нижне-Волжскую железную дорогу возглавил бывший балтийский матрос.

И с первых же дней не взлюбил единственного дипломированного инженера.

Часто – без повода – угрожая, что переведет его в путевые обходчики.

И тот не стал дожидаться очевидного, а сам отправился на эту самую низшую должность.

– Значит, не по силам ему оказалась дискуссия с вами, – не спросил, а, скорее, констатировал Сталин.

– Только, – повторил инженер, – ради всего святого не принимайте никаких мер к тому, кто неразумность компенсирует упрямством.

Сталин, скрепя сердце, но обещал.

А когда они расставались, инженер сказал:

– Россией постоянно правят, то миф, то блеф.

И Сталин ахнул:

– Неужели вы это говорите где-нибудь еще?

– Поскольку я перед вами, стало быть, нет. – Потом он лукаво добавил: – Но ведь я имел в виду царскую Россию.

Инженер ушел, а Сталин подумал о том, что ему еще не приходило на ум. Что вот такие, как этот путеец, способны развить у народа инстинкт достоинства. Как раз то, что не хватает сегодняшним карательным органам, чтобы не чувствовать себя безработными.

И в этот же самый момент к нему вошел Дзержинский.

– Вот какие стихи наши воспитанники пишут, – сказал он, протягивая Сталину мятую бумажку.

На ней – крупно – было начертано: