13.12. – Налет гоминдановских властей на советское консульство в Кантоне.

Гитлера все чаще и чаще тянуло заглянуть за пределы сознания.

И отчасти, наверно, оттого, что в жизни все складывалось с поразительной успешностью.

И чувство собственной исключительности все чаще и чаще стало посещать его. Отчего нельзя было избавиться никакой самокритикой и уничижительностью.

Он как бы рос в самом себе и чувствовал, как, словно одежда, стала тесна душа.

Вокруг него мельтешили люди. Сообщники. Соратники. Сатрапы. «Триэсники», в общем.

И он ими не столько повелевал, сколько они подчинялись сами, будто ища возможность угодить ему, или, вроде как бы ненароком, но и прославить.

Ему стали в меру своих способностей подражать. Даже копировать походку.

И тогда он начинал задумываться: почему это так, а не иначе?

Какая подоплека того нанизала на четки его судьбы?

Сам разум был более чем уязвим.

Арийство по большому счету было хорошо закомуфлированным мифом.

А этрусская культура уж больно прозрачно возвеличивала славян и явно ущемляла его стройно было выстроенную систему.

Поэтому в реалии существовала только потусторонность.

Параллельность или что-то подобное, до чего трудно доскрестись без знаний законов оккультности и сатанизма.

Как «Общество Туле», так и другие подобные институты безумия, создавали общий фон безбожия, на экране которого можно было рисовать перевернутый крест, поверженные купола храмов, превращая их в горшки для отхожих треб.

Ужасающими должны быть и ритуалы. Тех же жертвоприношений.

Когда сугубо верующего христианина, или близкого к нему по заблуждению, распинали. Перехватывали ему горло. Нацеживали в кубок кровь. И пили ее по глотку. И все – зачем? Чтобы утвердить за собой тайную инакость.

Ту самую, которая существует не для самопонимания, а вопреки ему.

Иным фоном шла другая жизнь. Не сказать что праведная. Но менее жестокая. Покамест, конечно. Однако и в ней начали обозначаться довольно ощутимые признаки сатанизма.

Гитлер часто как бы «вживлял» себя в других людей. Начинал жить их чувствами. И даже мыслями. И отрицал поступки, дотоле неведомые ему.

Отчего становилось безошибочно гордо и весело. Ибо он – в любой миг мог вернуться в себя.

Стать тем, кем есть на самом деле.

И безошибочность четко сторожила это его состояние.

У него было уже много единомышленников. Но тех, кто чувствовать мог так, как он, не существовало. И единственность давила на него, как внезапно свалившаяся глыба.

Один раз привели к нему ламу из самого Тибета. Вид у того был заморенно-изжеван и потому почти непривлекателен.

Переводчик же старательно уверял, что эта полумумия чуть ли не две или три сотни лет пробыла в состоянии сомати и теперь вернулась в мир, чтобы одарить человечество небывалыми пророчествами.

Гитлер с минуту смотрел на нее, не увлажняя глаз, но до того состояния, когда по-иному будет увиден мир, что простирался вокруг.

И вдруг уловил, что никак не может заставить себя настолько одряхлеть душой и заничтожится телом, чтобы хоть на миг, но оказаться ламой.

Помнится, без особого труда он почувствовал себя Германом Герингом. И даже, показалось, вел в небе аэроплан, поскольку в свое время этот толстяк был летчиком.

Ничего не составляло ему унырнуть в шкуру своего сослуживца Рудольфа Гесса, и в ней попробовать сделать кому-то очередную гадость.

Лама же, своей убогостью или заморенностью, не пускал его внутрь себя. Он что-то лопотал. Воздевал безликие глаза к небу. Делал руками округлые жесты, словно рассказывал, как переночевал с дородной женщиной. Предположительно баварских кровей.

Отринув идею взглянуть на мир глазами ламы, Гитлер спросил переводчика:

– Он хочет сделать какое-то заявление?

Переводчик сформировал это одним гортанным выхрипом, а лама отвечал долго и нудно.

На что, не выдержав, Гитлер воплотил в вопрос свое вмешательство:

– Он роман с продолжением, что ли, диктует?

На что переводчик ответил:

– Мир сейчас – беспризорен. По нему бродят тени будущего, в которые целят стрелы прошлого. Но мир слишком хрупок, чтобы развлекать его одними потрясениями.

– Хватит! – гаркнул Гитлер. Ибо в словах прозвучало что-то близкое и увещеванию. А их он уже не был способен воспринимать безбольно.

И лама с переводчиком ушли.

– Германию лучше всего изучать по глупостям, которые она совершает.

Кажется, говоруну поддакнули. А если и не согласились, то самую малость, поскольку через минуту он продолжил:

– Немцы доверчивы, как свиньи перед убоем.

Клара Цеткин вздрогнула.

Это непостижимо: с таким цинизмом говорить о народе, из которого вышел, и о стране, в какой живешь. А может, так и надо. Отбросить покаянье. Ведь ее только что избрали в Международный комитет действия против военной опасности и фашизма.

Если откровенно признаться, то до двадцатого марта двадцать третьего года, она считала, что мнимая, то есть предполагаемая, угроза существует нешуточная.

И еще ей одно казалось. Пока в мире есть, хоть и больной, Ленин, а его учение победоносно идет по земле, перебить его, не очень известной доктриной, почти невозможно.

Она догнала говоривших. Их – трое. Двое явно немцы. А один, по всему видно, иностранец.

– Еврей у них – главный козырь, – заговорил первый.

– Почему? – меланхолично поинтересовался второй.

– Причин несколько.

Но главная в том, что евреи всегда знают что делать, когда и как.

– А все остальные? – голос подал третий.

– Смотрят, получится у них что-либо или нет.

– Это назло! – буркнул третий.

– Тут бесспорность на вашей стороне, – проговорил первый.

– А каково с этим делом у вас? – обратился к третьему второй.

– На бытовом уровне недовольство, конечно, на лицо. Но не более того.

А когда Клара увидела глаза, даже вроде бы противников фашизма, поняла, что угроза существует и недовольство, конечно, на лицо. Но не более того.

Третий помолчал и заговорил вновь:

– Но им надо отдать должное.

– В каком смысле? – уточнил первый.

– Меня родители почему-то, – третий махнул рукой, – да, известно почему, опять же через Мишу Когана, нашего соседа, захотели сделать музыкантом.

– Ну и что? – даже чуть приостановился второй.

– Пять лет я изучал сольфеджио, тренировал дрожь пальцев, истязал смычком скрипку.

– Интересно, – сказал первый.

– А когда окончил курс наук, что совпало с началом революции пятого года, то хотел разбить скрипку о порог.

– Да Миша Коган рассоветовал? – перебил его первый.

– А ты откуда знаешь?

– Ну и что стало со скрипкой?

Это задал вопрос второй.

– Миша надоумил ее похоронить.

Двое всхохотнули.

И первый вдруг сказал:

– Хочешь доскажу концовку этой истории, – и, не дожидаясь согласия, выпалил: – Когда ты произвел вскрытие погребения…

– Скрипки там не было? – поинтересовался второй.

Третий кивнул. А потом добавил:

– И вот четверо из нашей группы стали виртуозами.

Клара улыбалась в платок, который держала у рта.

И думала, что хорошо эти дошли до логики неизбежного своим умом.

Чтобы там ни говорили, как бы евреев ни гоняли и ни угнетали, они всегда были, есть и будут на высоте. Ибо иного для себя предназначения не признают.

Хотя некоторые, особенно показной роскошью, дразнят простых, в большинстве забитых, немцев. А это – чревато.

– Больше по смешному делу получалось, – забавлял пассажиров зубоскал. – Над одним горе-поваром пошутили: «Ты дыню-то сварил». И он ответил: «Оно поварино уже». Так станцию и назвали – Поворино.