И тут кто-то – хлыстом – жиганул его поперек тела.

Гвозди не лезли сперва в ладонь, потом в крест: гнулись.

Кровь заливала ему глаза.

И все же увидел он прокуратора.

Им был Троцкий.

Мефистофельски усмехнувшись, он спросил:

– Так веришь ты в коммунизм в отдельно взятой стране?

Кругом засмеялись.

И в этих зубоскалах он узнал своих: Бухарина, Рыкова, Радека, Пятакова…

– А где же Зиновьев?

– Он – писец. Гонит протокол допроса.

– Значит, – вопросил Троцкий, – будем молчать?

И в это время кто-то прижег его каленым железом.

И Сталин воскликнул:

– Пролетарии всех стран, будьте вы прокляты!

И тут Сталин проснулся.

Уши изнуряла мелодия «Интернационала».

А по крыше дачи барабанил дождь.

И где-то далеко рыдала радиола.

И голос, но теперь уже въяве, произнес:

– Власть тьмы – это и есть дух времени.

Хотел было это записать.

Но поленился искать бумагу и карандаш.

И снова ушел, сперва с некую дрему, а потом и в более приличный сон.

Как раз в тот, при котором видения исключаются как факт.

Юмор даже породил такие строки:

Сталин сразу понял, что на письмо коммуниста Шинкевича, ратующего за то, чтобы водку исключить из пролетарского обихода, надо отвечать публично и немедленно.

Причем русская проблема – непроезжих дорог, беспробудной пьянки и непомерного количества дураков, – была давно. И заметилась не одним Гоголем.

Но дело в том, что в России запрет почти всегда работает в обратном значении.

Написали возле пивной: «Место для мусора».

Разные отходы бросают куда угодно, только не туда, где им надлежит быть.

И тут – та же песня.

Но не только Шинкевич, с фамилией, подразумевающей соответствующее заведение, но и другие коммунисты поигрывали фразами типа:

– Только у трезвой нации коммунизм на уме.

Как-то появился на даче Сталина печник.

Не первый раз он туда захаживал, а разговор с ним завести у Сталина не получалось.

А на этот раз все, как сказал печник, «сшилось и соштопалось».

Увидел его Сталин и спрашивает:

– Как вас величают?

– Селиван Свет Лукич.

– А почему так торжественно? – поинтересовался Сталин.

– По причине фамильной принадлежности.

И пояснил:

– Фамилия у меня – Свет.

Подивовался Сталин, а старик говорит:

– Когда кто-то называет свет белым, то это впрямую обвиняет меня, что я – в Гражданскую – не противостоял красным. И как раз на стороне человеческого бездумия был.

Сталин, отвыкший от такой дерзости, уточнил:

– Значит, революция – это безумие?

– Не безумие, – поправил печник, – а бездумие. Что соответствует беззаветности. А контрреволюция – это продуманность.

– А как вы относитесь к коммунизму? – спросил Сталин, чуть склонив сощуренный взор.

– Как нога к лаптю. Чем бы ни обозвали, а – обута.

– Ну а что в коммунистическом тезисе вас не устраивает?

– Да одна малость.

– Какая же?

– Коммунизм – не для русских.

– Странно.

– Скорее, срамно.

– В каком смысле?

– Русскому нужны вдобавок к коммунистическому сознанию: а) бракер определения способностей; б) стопорник по реализации потребностей.

Старик отложил кирпич.

– Ведь сразу же породу граждан новую вывели бы.

– Ни на что неспособных? – спросил Сталин.

– Совершенно верно! А название им уже нынче придумано.

– Какое же?

– Негодники.

Помолчали.

– Для одних труд – каторга, – продолжил дед. – Для других – радость. Вот как их вместе спарить. Тут басни про лебедя, рака и щуку мало.

Смущая печника, Сталин понимал, сколь поверхностны некоторые тезисы, которые приобрели статус стереотипа.

А простым людям надо все в конкретной выкладке.

– Вот у нас в деревне, – дед лукаво стрельнул глазом, – названной когда-то Пересвет, есть одна семья. Нет, две, – поправился он. – Их не только там к коммунизму, ни к какому обществу подпускать страмотно.

– Лодыри? – догадался Сталин.

– Это сами собой. Но еще и отъявленные бесшабашники. Сколько они бед натворили в деревне.

– Значит, наказывайте не как следует, – предположил Сталин.

– Какой там! Смертным боем бьют. А они все равно разор чинят.

Он подумал и добавил:

– Кровь в них такая. Хотя по фамилии они – Бескровные.

– Обе семьи? – спросил Сталин.

Дед кивнул.

– Так, может, они родственники?

– Нет. Однофамильцы.

В заключение дед сказал:

– Так что нам до коммунизма, и шить, и косить, и сто тысяч пар лаптей сносить.

Нынче Сталин вспомнил про печника по другому поводу.

Что он, к примеру, думает о наличии вольной продажи водки, против чего так яро выступает коммунист Шинкевич?

Но, казалось, с замечательными словами Селиван Лукич Свет был бы согласен.

Поскольку прозвучали они так:

«Что лучше: кабала заграничного капитала, или введение вольной водки?

Ясно, что мы остановились на водке, ибо считали и продолжаем считать, что, если нам ради победы пролетариата и крестьянства предстоит чуточку выпачкаться в грязи, мы пойдем и на эти крайние средства ради интересов нашего дела».

Когда Сталин употребил слово «введение», то зримо увидел перед собой ехидную рожу печника, который, естественно, добавил бы:

– Введение ее Величества Водки во Всеобщий Храм Коммунистической трезвости.

И Сталин не осудил бы его за это зубоскальство. Ибо что-что, а пьянка и при коммунизме не будет изжита. Ведь говорят, это болезнь.

Неужто всей нации?

«Пыточное время» не было обусловлено определёнными часами.

Частично оно возникало внезапно. И из ничего.

Ловил Сталин взором кого-то из зазевавшихся под его вниманием сатрапов и говорил:

– Давай-ка я тебя кое к чему приобщу.

У того, к кому он обращался, чаще всего шел по телу зуд.

Это от предчувствия, что в сотый, а то и более того раз будет читан Шота Руставели.

Кажется, тигровая шкура, в которую рядился витязь, уже общипана до последнего волоска.

Но Сталин находил у знаменитого земляка все новую и новую прелесть.

Однако бывало, что «шкура» отдыхала.

Равно, как и витязь заодно.

На повестке обозначения был другой.

Вот и нынче Сталин вдруг произнес с ядовитым подвохом:

– Серго! Давно мы с тобой в ослоумии не упражнялись.

Орджоникидзе обреченно фыркнул.

Так фыркают лошади, благополучно миновавшие процесс выбраковки из общего табуна.

Ну что еще от него нужно?

Серго уже был подвержен общей болезни, которую вывели сами окруженцы Сталина.

И, заражаясь друг от друга, плаксиво чахли, кто на глазах, кто сугубо тайно.

Это потом этот недуг обзовет Хрущев «культом личности Сталина».

А сейчас еще Сталин не имеет к этому ни малейшего отношения.

Он сам жертва того, чего у него нет.

Просто рядом шла игра в ничтожество.

И всякий, кто в ней участвовал, пытался как можно преданней показывать свое несовершенство.

Зачем?

На этот вопрос ответит время.

Условно назовем его «эпохой раскрепощения».

Когда вдруг поймется, что бояться, равно, как и уважать, вобщем-то, уже некого. Да и нечего тоже.

А теперь Серго хмуро подыгрывает Сталину:

– Ослоумие – это мой стиль.

Но Сталин, стараясь не замечать очевидной подковырки, открыл тоненькую книжечку стихов и объявил:

– Николай Зарудин.

И уже обращаясь непосредственно к Орджоникидзе, спросил:

– Ничего тебе не говорит это имя?

– Зарубин? – переспросил Серго.

– Нет! Вместо «б» – «д».

– Значит, ушедший за рудой.

– Почти.

– Он – поэт?

– И прозаик тоже.