И только когда очутился в лоне главных железнодорожных мастерских, среди равнодушного металла и горячих на спор людей, вдруг понял, что он – в своей стихии.

И хотя его доклад был не из тех, где общее значение можно запросить перевести в частные детали, он все же сумел, увязав с текущим моментом нашей страны, рассказать о забастовке английских рабочих и о событиях в Польше.

Особенно одобрительно было воспринято сообщение Сталина о том, как он обращался в Берлин и Париж с осуждением Гоновита английских тредюнионов отказавшихся принять денежную помощь от рабочих СССР бастующим горнякам.

Поверг он в Тифлисе кое-кого и в удивление.

Это было в государственном оперном театре.

– Испортил я им весь спектакль, – кивнул Сталин на тех, кто постоянно пялился на него, – словно богочинного грузина сроду не видали.

Это ироническое «богочинный» тут же разлетелось по рядам.

И люди заулыбались.

Он все такой же, их Сосо. А потом и – Коба. И сейчас… Нет, не Джугашвили. Сталин. Опера называлась «Тамар Цбиера». И была выдержана в строгих тонах грузинской музыки. Только кое-когда прерывалось что-то сугубо русское. Легкомысленное и даже шуточное.

– Чайковскому подфартил? – спросил Сталин композитора М. Баланчивадзе.

– А что, плохо получилось? – обеспокоенно вопросил он.

– Наоборот, – ответил Сталин, – очень хорошо.

Осматривал Сталин строительство ГЭС, беседовал с рабочими железнодорожных мастерских, слушал оперу, и душой был на Волге, в городе своего имени, где все было готово для начала строительства первого в стране тракторного завода.

– Мы им докажем! – говорил он самому себе, имея в виду, конечно, американцев.

Что еще было в двадцать шестом?

Объединенный Пленум прошел где-то в июле.

А чуть раньше он стал действительным членом Коммунистической академии.

Когда вякнул что-то, мол, не очень считает себя достойным этого высокого звания, один ученый сказал:

– Кокетство в наших кругах противопоказано.

Яд выпит без закуски.

А вот Пленум был открытым, как бритва, какую обронили. Вокруг одни поранки.

И хоть все думают, что мстительность ведет Сталина по лабиринтам заблуждения выживших из революционных идей ленинцев. Отнюдь. Да и ленинцами их сейчас можно назвать с натяжкой.

Того же Троцкого.

Или Зиновьева.

Каменев, правда, иногда грешит проблесками здравого смысла.

Но этот факт далек от регулярности.

Сейчас троцкисты осторожно величают себя не оппозицией, а политическими противниками.

Это налагает большую безобидность противостояния.

Но Сталина удивляет другое. Это отсутствие реального взгляда на действительность.

Сталин жестко последователен. Все радикальные предложения будут рассмотрены немедленно. Политическая же демагогия останется без внимания.

А что болтологи? Они крутятся как веретено без пряжи: и это не так, и то не этак.

В который уже раз возвращались к последнему письму Ленина, где он характеризует своих соратников.

Когда в пятый раз заводят об этом речь, Сталину в запале – хочется крикнуть:

– Да он Господь Бог, что ли, Ленин?

Но что-то останавливает. И потому он часто видится проигравшим.

На Пленуме особенно лютовал Зиновьев, вроде ему больше всех надо было. Остальные отводили глаза.

И сейчас, через полгода после того, что произошло на том самом объединенном съезде, Сталин вдруг произнес самому себе:

– А ведь я обо всем этом напишу. – И – уточнил: – В книге. И назову ее: «Тайное, что известно всем». Или что-то в этом роде.

– Так урод ли был год? – спросил самого себя Сталин. – Вряд ли, – ответил более чем определенно. – Уродами были мы, не умеющие воспринимать данность как факт. А в этом, собственно, и кроется логика жизни. Единственно верный аргумент.

ЕЖОВ Николай Иванович – родился в 1895 году в Петербурге.

С 14 лет трудился на различных заводах, имея за плечами начальное образование. После Февральской революции вступил в партию большевиков. Участник Октябрьской революции.

В годы Гражданской войны – военный комиссар ряда красноармейских частей (до 1921 г.). Затем – на партийной работе. С 1922 года – секретарь С емипалатинского губкома.

В 1927 г. Ежов был переведен в Москву и назначен заместителем наркома земледелия СССР.

Эту смерть Сталин ждал.

Как ждут непредсказанную прогнозом бурю.

У которой есть склонность все же случаться.

И когда ему сообщили, что буквально на следующую ночь после его дня рождения Бехтерев скончался, он произнес:

– Ну вот еще одна мечта Ленинграда.

И тогда не все бы, наверно, поняли, что имел он в виду такую же внезапную смерть Есенина.

Правда, поэт наложил на себя руки.

А этот – что?

Наверно, этот вопрос он задал вслух, потому как находившаяся рядом Аллилуева сказала:

– Ну что ты казнишься? Ему же – семьдесят.

И это, если честно, резануло. Ибо прозвучало намеком, что она-то едва осилила четверть века. А он-то, ого-го!

– О таких говорят, – продолжила Надежда, – «пожил».

И вдруг Сталин, как бы только сейчас для себя открыл, что у Ленина и у него жены-то – Надежды.

Только одна Константиновна, а другая – Сергеевна. Оправдали ли они их надежду?

Эта мысль, как бы загорила сознание, и он не сразу догадался, что родилась она в результате того, что жизнь вторглась в сферу, в которую Сталин ее не допускал.

Видимо, считая, что не бабское это дело – обсуждать проблемы, которые ее никоим образом не касаются.

Сталин подошел к телефону и позвонил.

– Что там случилось? – спросил.

И на той стороне провода не уточнили, о чем идет речь. А ответили:

– Предположительно, пища вся отравлена.

И Сталин делает указание:

– Исследуйте самым тщательным образом.

Он обернулся и увидел Надежду.

Ее глаза были полны ужаса.

– Неужели ты думаешь?..

Вопрос был не столько произнесен, сколько предположен.

Да ничего он не думает.

Он знает, что после кончины Ленина каждый шаг его чуть-ли не рассматривается под микроскопом.

Зачем?

Этот вопрос так и останется без вразумительного ответа.

Вспомнил стихи, когда-то ему прочитанные Дмитрием Донским.

Точнее, Лжедмитрием.

Вот их суть:

Действительно, он долго молчал.

И вот теперь заговорил.

И, видимо, не очень впопад.

Сталин оставил Надежду додумывать то, что она считала нужным и, главное, – как, а сам направился в свой кремлевский кабинет.

На дворе вьюжило. Где только могло завывало.

Старый дворник говорил, что это новая власть старой жалуется.

Крамольник, гад. Но пусть тешится. Смелым себя воображает.

А вот Владимир Михайлович, даже если бы он и был таковым, вряд ли бы – при всех – назвал бы его параноиком.

Это уже фольклор. Политический. Ради интриги.

Кремль всегда к этому предрасполагал.

Перекликнулись часовые.

Придушенно спала Москва.

Пока до конца не понятная.

Лукавая.

Бандитская.

Но и советская тоже.

Часы отчеканили двенадцать.

Шинель почему-то жала. Будто дома тело его набухло.

Усмехнулся над этими своими размышлениями.

Сказал через плечо кому-то, кто прохрустел снегом.

– Машину мне.

Ответа не последовало.

Обернулся – никого.

Однако автомобиль подали.

– На Ближнюю, – сказал Сталин.

В салоне машины было зябковато. Но почему-то пахло чесноком.

И видимо, поняв, что это стало достоянием вождя, шофер сказал: