– Или ты боишься?

– Он стесняется, – сказала Элеонора, поскольку предложение исходило от бывшего моряка Слука, и объяснила почему:

– Там же все голые.

И они – оба – хрипло засмеялись.

А разработка тут была нешутейная.

Пятого августа, то есть почти два дня назад, профессор Михайловский якобы покончил жизнь самоубийством.

– Из пистолета бóшку прострелил, – сказал Слук, по новой фамилии Зубов.

– На почве ревности, – уточнила Элеонора.

И, пока оба мужчины обменивались недоуменными пассажами, сказала:

– И чего все старики на молоденьких женятся? Ведь они девчонками и, как мужики-то, не воспринимаются. Так – шкафы с одеждой в нафталине.

И Фрикиш стал принюхиваться к себе. Ему показалось, что он также пахнет нафталином.

И, словно для того, чтобы сбить тот самый предполагаемый затхлость дух, Элеонора закурила.

– Так вот, – продолжил Зубов, – жена Михайловского кинулась к отлученному от церковной власти Луке, чтобы он дал добро схоронить профессора по христианским правилам.

– С ее слов, – подхватила Элеонора, – он даже верующим последнее время был.

– Туфта все это! – не согласился Фрикиш. – Был бы тот самый Михайловский истинный христианин, он бы скорее бабу повесил, чем сам застрелился.

Он отмахнулся от дыма, который направила на него Элеонора, и спросил:

– Ну и Лука стал ходатайствовать перед действующим епископом?

– Ну только, – ответил Зубов, – он дал своего рода заключение, что Михаловский с казанков съехал. А это уже кое-что.

– Даже больше того! – подтвердила Элеонора. – Если намекнуть профессорше на убийство, то в результате нашей любви и Лука в соучастники годится.

Коли честно, Фрикишу стало жалко Луку. Больно уж подло все вокруг завязывалось. Как удавка на шее.

– Ну и зачем же я должен буду в морге ночевать? – спросил он наконец.

– Чтоб провокацию нарисовать.

Элеонора опять пыхнула в него дымом.

И, видимо, поняв, что он так и не «врубится», Зубов разъяснил:

– Подберем свидетелей, которые покажут, что видели в морге Луку.

– А чего ему там делать? – понаивничал Фрикиш.

– Подмену учинить.

– Чего на что?

– Нет! – вмешалась в разговор Элеонора. – Это не годится!

И пояснила, чего они спервоначалу хотели сделать.

Якобы Лука – на время – увозит труп Михайловского к себе в клинику, где меняет входное на выходное отверстие пули в черепе.

Ведь сейчас очевидно, что профессор стрелялся с левой руки. А он – правша.

– Это слишком все громоздко, – сказала Элеонора. – Для соучастия и так достаточно улик.

Она похлопала Фрикиша по спине.

– Так что сон в мертвецкой отменяется.

И он увидел в ней такую хищинку, которую не замечал раньше.

И вообще все, что его окружало, обретало какую-то логическую законченность, словно тут работал некий режиссер.

– Кстати, – сказала Элеонора, – от алиментов тебе, скорее всего, не отвертеться.

– Кому и за что? – понаивничал Фрикиш.

– Ну той девахе в Туруханске. Сына она тебе, кстати привела. Но назвала неудачно.

– Как же?

– Иосиф.

Так что же за улика, на которую намекала Элеонора Ставицкая.

Вот она.

«Доктор медицины В. Ф. Войно-Ясенецкий

Удостоверяю, что лично мне известный профессор Михайловский покончил жизнь самоубийством в состоянии несомненной душевной болезни, которой страдал он более двух лет.

Д-р мед. Ссылки Лука. 5.VIII-1929 г.»

Тут много вопросов.

И первый из них самый наивный: какое имел право хирург давать заключение как психиатр?

И кому оно понадобилось именно в день самоубийства Михайловского?

А Екатерина Сергеевна Михайловская, то бишь жена профессора, пошла петлять как заяц по первому снегу, то есть, то и дело менять свои показания, и таким образом завела следствие сперва в замешательство, а потом и в подозрение, что дело тут далеко нечистое.

А вот и так называлась побочная улика. Статья «Выстрел в мазанке» в газете туркестанских коммунистов «Узбекистанская правда».

В ней журналист Уреклян, в будущем под псевдонимом Эль-Регистан, ставший одним из авторов гимна Советского Союза, написал:

«Екатерина Сергеевна, советская студентка-медичка, как известно многим, целующая руку попам из Сергиевской церкви, убила мужа из религиозного фанатизма. Двигали ею и другие не менее гнусные цели. Странную поспешность проявила любящая и заботливая супруга, моментально перетащила после выстрела ценнейшую рукопись профессора (рукопись, за которую заграничные научные круги предлагали профессору огромную сумму денег) к себе домой, к маме Анне Максимилиановне».

Так все вернулось на круги своя.

Опять замаячила фигура Луки.

И не просто, как это было последнее время, в виде борца за гражданскую справедливость по отношению к церкви. А с чем-то более щепетильным.

Поэтому по холодку в октябре, а точнее, семнадцатого числа, В. Ф. Войно-Ясенецкий сидел уже перед следователем ГПУ Кочетовым.

Ну формальности можно опустить, а вопросы есть смысл оставить.

И первый из них:

– На каком основании вы дали разрешение на погребение самоубийцы?

Правда, мило? Вроде самоубийц надлежало бальзамировать и строить для каждого из них мавзолей.

Ну епископ, естественно, в первую очередь отвечает, что такого разрешения не давал, поскольку не имел на это права. А священники похоронили его сами на свой риск. А грех его в том, что по просьбе жены Михайловского он дал священникам записку, где удостоверил, что Михайловский был психически болен.

А какой изящный второй вопрос следователя:

– Считаете ли вы возможным отпевание по религиозным обрядам самоубийцы?

И Лука ответил, что считает устаревшими некоторые церковные каноны. В том числе и тот, что касается отпевания самоубийц.

Следующий вопрос уже ближе к сути, поскольку лукав по содержанию:

– Как можно расценить вашу записку, как написанную врачом или духовным лицом?

– Конечно как врачом.

Но епископ уже дрогнул. И стал объяснять, что не имел административных церковных прав.

Ну и, наконец, то, ради чего нужно поаплодировать следователю:

– Видите ли какое-нибудь противоречие между научными трудами Михайловского и христианской религией?

Тут надо ответ, естественно, привести не в изложении, а в подлиннике:

– Противоречий между этими понятиями я не вижу, ибо считаю, что глубоко научные материалистические труды не противоречат его религиозности и не идут вразрез с церковью.

– Ну и осел! – сказал, прочитав этот протокол, Зубов-Слук. – Казалось, допрос вел не следователь ГПУ, а церковный чиновник. Лю-лю, да мулю! Надо было сразу спросить: а не собирается ли он через свой авторитет сделать открытия Михайловского достоянием Запада?

Элеонора захлопала в ладоши.

– Я тебя недооценивала!

– Нет, в самом деле… – И вдруг Зубов вызверился на Фрикиша: – Ну ты какого черта молчишь?

А молчал Фрикиш и еще по одной причине, что там, в Москве, где ему вновь вернули магический мандат, сказали вполне определенно:

– Вы там следите за этой парочкой, – имея в виду Элеонору и Слука-Зубова, – а то они сугубо увлекающиеся и могут наломать дров раньше, чем они потребуются для костра.

Но одно он уже безусловно добился.

Им кажется, что они тут главные.

И потому даже позволяют себе на него покрикивать.

– Допрос действительно не убедительный, – произнес Фрикиш. – Но у них просто, видимо, не за что зацепиться.

– Копать надо! Рыть!

Ероша волосы, по-прошлому Григорий, а ныне Игорь, перекладывал зачес, то на одну, то на другую сторону.

Элеонора – одну за другой – курила папиросы.

– Тут другая подоплека есть, – сказал Фрикиш.

– Какая же?

Вопрос был задан обоими сразу.

– Написано: «Протокол обвиняемого». А в чем? Что против государства, и в частности Советский власти, совершил Войно-Ясенецкий, даже позволив отпеть Михайловского? Они сразу загоняют себя в тупик, чтобы потом, как это у вас говорят на флоте, – обратился он к Григорию-Игорю, – отрабатывать задний.