Достойный потому, что талантливый. Ибо употребил те лозонговизмы, которые подчеркивают убогий вид современного, намахнувшегося на перемены человека.

И он вслух прочитал начало повести «Сокровенный человек»:

– «Фома Пухов не одарен чувствительностью: он на гробе своей жены вареную колбасу резал, проголодавшись вследствие отсутствия хозяйки».

Сталин посидел в раздумье, зачеркнул заголовок несостоявшейся статьи, и произнес:

– Этого руки явно никогда не заласкают.

Редко кто – без особого труда – воспринимает, в общем-то, для любого сознания доступную истину, что человек большей частью своего существа обращен к жертвенности.

Сталин это знал.

Надежда Аллилуева – нет. И даже не хотела слышать, когда об этом заходила речь. Еще сразу в послереволюционном Питере ей как-то об этом намекнула мать. И, как она поймет дальше, далеко не случайно.

Наде исполнилось шестнадцать, и она как-то уж больно решительно взрослела, вовлекая в этот процесс беспокойство своих родителей.

И тогда мать сказала:

– Роль жены – правильно распределить свои силы между смирением и пониманием мужа.

И тогда Надя вскипела:

– Так что, я должна приспосабливаться к обстоятельствам?

– А как же ты хотела?

Тут вошел отец, и разговор сам собой иссяк.

Но остался на душе какой-то, непонятно какого толка осадок.

Однако к разговору на эту тему дочери и матери так и не удалось вернуться. По разным обстоятельствам. В том числе и тем, что на горизонте жизни появился он, Сталин, ее спаситель и радетель их семьи.

Их же со Сталиным семья возникла неожиданно, как порой проступает трава сквозь брусчатку.

И за ней потом идет пристальное наблюдение: а вдруг это побег нового, еще неведомого дотоле, цветка.

Но обыкновенность сразу же расставила все по своим местам.

Надя очень скоро поняла, что Сталин не идеал. Что многие его прихоти выходят за рамки ее разумения. Что счастье – это звезда, зажженная на ветру. И что все то, что может быть ее собственным достоянием – это выношенные под сердцем дети и пролитые над ними слезы.

Все другое растопила не очень уклюжая действительность, почему-то адресованная будущему.

Но в жертву ничему и никому ей приносить себя не хотелось.

И тогда душу начинал тиранить конфликт.

Так уже повелось, что люди только декларируют постулаты, которые якобы несомненны.

«Да убоится жена мужа своего». Вроде бы сугубо библейское.

Но покажите хоть на одну жену, чтобы она – безропотно – главное, честно следовала этому правилу. Все это приобретает определенную натяжку. А то и вовсе лукавство. Тем более что революция выдвинула посыл раскрепощения женщины.

И некоторые дуры восприняли это на полном серьезе и обзавели свои старания буквальным смыслом.

И вот узел, в который свились две судьбы – Сталина и Аллилуевой, стал тем самым «гордиевым узлом», развязать который труднее, чем разрубить. Но пока речь об этом не идет.

Сейчас вокруг, как подвыпившие черти, поют и пляшут компромиссы.

«Над сутью бытия нависало что-то страшное. Люди не понимали что именно, но уже метались в поисках выхода. И не находили его».

Надежда отложила книгу. Что-то в ней было, как сказал бы Сталин, «невкусно». Но – что?

Она опять углубилась в чтение:

«У одних было ощущение, что они обмануты. Другим, казалось, что кого-то обманули они.

И вот это непонимание обоих обстоятельств томило души и рвало на части уставший от непонятности разум».

На этот раз она отшвырнула книгу. Ведь ей хотелось чтением поднять себе настроение. А получалось все наоборот.

Значит, и в другие времена существовали аналогичные с нынешним ситуации и человек не знал, как справиться с ними и потому метался, изнуряя себя и других.

Она давно открыла свою несовместимость с мужем.

В чем она была, объяснить было одновременно легко и трудно.

Ну, во-первых, возрастная разность. Все же двадцать два года – это – в ее понимании – целая эпоха. Когда она родилась, он уже угрюмо шел к зрелости. Почему – угрюмо?

Потому что радость, думалось ей там, в Царицыне, где, собственно, все началось, могла доставить ему только она. Ибо первая жена Екатерина, Кэтэ, как все ее звали, в силу многих причин, не могла быть женой революционера. В лучшем случае она явилась пробным камнем при строительстве храма высокой нравственности и всепобеды над собой.

А потом она, явно Надежда, написана ему на роду.

И не корявым почерком, а аккуратной гимназической вязью, которой пишутся обреченные на забвение любовные записки.

Он когда-то спас ее, выхватив у моря, которое с удовольствием взяло бы Надю на роль русалки.

Он – не дал. Еще без определенной корысти. Корысть придет потом. Явится, чтобы спугнуть с ее плеча ангела-хранителя.

Как-то Николай Иванович Бухарин ей сказал:

– Настоящая жена, как великая певица, должна вовремя умолкнуть.

И когда Надежда до конца не поняла о чем речь, пояснил довольно прозаически, на примере, который не убедил.

А в ту пору в Москве только и было разговора: почему вдруг перестала выступать перед публикой звезда цыганского романса Изабелла Юрьева.

В двадцать девятом она «замолчала». Что стало причиной, никто объяснить не мог. Но больше ее голоса никто не слышал.

Нет, Надя не способна молчать тогда, когда не молчится.

Когда что-то хочется не просто сказать, а и ввязаться в спор. Даже с самим вождем, по совместительству являющимся ей мужем.

Единственные, кто ее в Кремле понимал – это Молотовы. Особенно Полина. И Вячеслав Михайлович тоже.

Но Жемчужная более того. Она, кажется, наперед угадывает все ее желания и поступки. И это именно она посоветовала Надежде не демонстрировать развод, уехав с детьми к отцу в Ленинград.

– Это испытание судьбы, – сказала она. – И его ты должна пройти с честью, поскольку обрекла себя быть единственной для самого Первого.

Надежда было закобызилась, как сказалось бы простолюдинами, но потом поразмыслила и в который уж раз признала правоту своей подруги и немедленно вернулась в Москву к мужу.

Нынче же, в тайне от Жемчужной, она решила направить свои стопы в церковь. Тем более, что в эту пору подобный поступок мог быть расценен как предательство революции.

Но тот же Бухарин как-то сказал:

– Атеизм – это тоже религия. Не чувствовать над собой власти Бога – тоже вера.

А она, как ей кажется, чувствует над собой если не власть, то уж наверняка влияние Бога.

Не может же так быть, что все предшествующие поколения русских людей только тем и занимались, как заблуждались и шли неверной, неведомо кем проложенной дорогой.

Да и сам Иосиф, ее Иосиф, еще не Сталин, сперва окончил духовное училище, потом семинарию, и одного шага не хватило ему, чтобы оказаться в стане священников.

Кто подставил ему подножку на этом пути? Во всяком случае, не еще одна, едва входящая в моду вера в марксизм.

Как-то один старый коммунист, ставший вдруг отступником, ей сказал:

– Гимн – это главный псалм веры. Так вот тот гимн, который призывает что-либо разрушить до основания, по своей сути антинароден. Люди годами создают то нечто, чему есть резон верить. Начинать же что-либо с руин может только безумец.

Тогда она посмеялась над этими словами старого партийца. Тем более уже в ту пору все больше и больше подпадала под обаяние Троцкого и его единомышленников.

Нет, они не были ей очень близки.

Наоборот, недосягаемость делала их почти потусторонними. Но было в их словах столько некой злокачественной умности, которой так не хватало Сталину.

У Сталина был контактный ум.

У них – абстрактный.

Он истину постигал практикой.

Они – теорией.

Он провозглашал реальность.

Они – утопию.

Но она была такой милой, такой ручной, что ли, как давшая себя погладить львица.