Теперь у нее устоявшаяся судьба. Муж Николай Фомин – механик – человек покладистый и не озороватый. Сын – Валерий – тоже вполне приличный мальчик. Есть еще – совсем малютка – дочка. Галиной назвали. В честь… Да какая разница, в честь кого? В честь себя, то бишь ее.

Смотрят на нее родственники. Кажется, с надеждой. Хотя гордости у всех хватает, чтобы не унижаться. Но ведь это – не они, а – за них.

Ходит, ластясь к каждому по очереди, – кошка. Ее Пелагея увезет из Тотьмы в Вологду. На память о своем сытом доме. Ибо дом – тоже уже не их. И скотина во дворе. И сам двор. Их только кручина. Которая скоро превратится в тоску. А потом, но это уже в Сибири, и в муку.

Ничего не понимающий Валерчик залезет на стул и читает:

Отец – вздыхает. Мать – охает. Братовья – молча курят.

И вдруг отец, как вынырнув из омута думы, произнес:

– А будет ли жизнь, коли других – под корень, а нас – лишь лишка да с вершка?

Братья разом взворочились, словно их стали доскунать блохи. В полуголос заплакала мать. И в это время лопнула поводом матица.

И какая-то труха из щели посыпалась.

– Ну вот! – перекрестился отец. – Дом все и сказал.

И Пелагея внутренне расслабилась.

Гордость не надо было бросать никому под ноги.

Они долго делали не то что надо. А когда настала пора это понять, жизнь кончилась.

Сталин слушает по радио эту присказку и размышляет: а когда, собственно, им было делано то что надо? Да и не надо тоже?

Все время одна необходимость наползала на другую, и становилось стыдно за то, что бездарно упущено.

И все повторялось с начала. Забыть прошлое невозможно. Можно притвориться, что его не было.

Что оно не влияло на тебя так, как хотело. Что ты не стремился оказаться в кругу тех событий, которые хоть как-то но выявят или выделят тебя.

А сказка, или что-то там еще, продолжается:

«Если у тебя нет будущего, значит, ты человек без родины».

Сталин брезгливо морщится.

Эта фраза даже в ином проявлении всегда его коробит.

Родина… Многие говорят, что родина там, где тебе хорошо, а не там, где ты появился на свет.

С другой стороны, должны же быть ориентиры гордости.

Нельзя же так оказать:

– Я родился близ горы, которая возвышалась над равниной.

Сразу воспросится: а как величали гору? И что собой представляло то место, где… Собственно, что об этом говорить.

Надо самому себе очертить параметры того, что обретает определенный статус.

Кавказ вообще не может никого оставить равнодушным. Вон Пушкин как его живописал! А Лермонтов? Даже Есенин…

Когда о нем заходит мысль, его все время обуревает соблазн добыть ту правду, которая окажется истинной.

Ведь погиб-то он, считай, в первый год его правления. Самоубийство Есенина или что-то иное, в чем до конца так и не разобрались, было первым камнем, швырнутым в огород, где еще только давала первые всходы рассада.

Помнится, вызвал он одного, не очень видного поэта, и спросил, верит ли он, что Есенин свел счеты со своей жизни без посторонней помощи?

И тот сказал:

– Провинциалы непредсказуемы, как цунами.

– В чем именно? – уточнил Сталин.

– Во всем. – И продолжил: – Когда они дорываются до столиц, – он так и назвал Москву во множественном числе, – то пытаются закрепиться в сознании публики двумя способами – блудством и пьянкой.

– А почему не стихами?

– Да потому, что люди города, да еще властного, они всегда сдержаны к тем, кто считается выскочками.

И пояснил глубже:

– Ведь в столицах свои идеалы. Не очень, кстати, соответствующие этому статусу.

Он еще подумал и сказал:

– Так вот, когда деревенский, а в данном случае российский гений стал ходить по кабакам, устраивать там скандалы и прочие другие вещи, которые были по душе злопыхателям, его что называется носи ли на руках.

Начал он творить немыслимые женитьбы – тем более. А как только…

– Что? – быстро спросил Сталин.

– Стоило ему взяться за ум, да еще написать покаянно-патриотические стихи, он тут же стал злым конкурентом. А с оными у вас умеют расправляться.

На смерть Есенина поэт прочитал Сталину также отроки:

Сталин уже собрался росчерком пера позволить эксгумацию тела великого поэта, когда его собрат остановил этот порыв:

– Это не нужно делать по нескольким причинам.

– Ну как звучит хотя бы одна из них? – поинтересовался Сталина.

– Как это ни горько сознавать, но в любом случае тень упадет на власть. Сперва за то, что пять лет скрывала. Потом за то, что решила с кем-то расправиться.

Он подумал и добавил:

– Но главное, при этом исчезнет тайна. То самое, что опекает всякую славу!

И Сталин раздумал ставить точку в этой истории.

А когда за поэтом закрылась дверь, ему позвонили.

– У нас утрата, – сказали.

– Какая? – почти бесстрастно поинтересовался он.

– Только что покончил самоубийством Владимир Маяковский.

И Сталин чуть не сказал: «Туда ему и дорога». Потому как считал самоубийц предателями.

РЮТИН МАРТЕМЬЯН НИКИТИЧ. Родился в 1890 году, член РСДРП с 1914 года. В 1917 году – председатель Совета в Харбине, в 1918–1919 годах – командовал войсками Иркутского военного округа. В 1920–1921 годах – председатель президиума Иркутского губкома ВКП (б). В 1924-1925 года – ответственный секретарь Дагестанского обкома партии.

В 1925–1928 годах – на партийной работе в Москве. В 1929–1930 годах – заместитель ответственного секретаря газеты «Красная звезда». В 1927–1930 годах – кандидат в члены ЦК партии.

Рыков рассеянно смотрел в окно, за которым шел дождь.

За своей спиной он не столько слышал, сколько ощущал сталинское дыханье. Доводы иссякли. Слова потеряли смысл. Между ними маятником раскачивалась накаленная спором пустота.

– Ссылаясь на тринадцатый год, – глухо начал Сталин, – вы забываете одно немаловажное обстоятельство.

– Какое же? – охотно отозвался Алексей Иванович.

– Тогда крестьянин находился в ярме у помещика.

– Ну и что?

– У него не было выбора, где работать и как.

– Интересно.

– Скорее, поучительно. Мы дали землю. Пытаемся снабдить машинами. Только кормите нас.

– А почему они это должны делать? Купите у них хлеб по цене, которую они установили.

Сталин нервно заходил по кабинету.

То ли половицы, то ли сапоги чуть подскрипывали.

– Мы – ! – В разрядку произнес Сталин. – И поскольку «дар» в этом созвучии имеется, мы его сделали.