– Гниет, но процветает.
Ответ не из оригинальных.
Так он ответил Генриху Ягоде, когда вернулся из Парижа.
– Что гниет, – назидательно начал Сталин, – это хорошо. А вот что процветает, – это ваш недогляд.
Берия чуть дернулся в коленках.
Так он означал свою готовность на дерзость.
Но этого не понадобилось, потому что Сталин сказал:
– Мы ничего не собираемся разрушать. А просто не будем давать строить.
Пенсне Берии закричало:
«Каким образом?»
А глаза за их стеклами, осуществив переморг, согласились, что так оно и будет. Причем не менее как безусловно.
– Меня обвиняют, – сказал Сталин, – что я огруз.
– Может, огрузинился? – подсказал Берия по-русски, поскольку Сталин вдруг отринул свой родной язык.
«К чему бы это? – подумал Берия.
А Сталин сказал:
– Люди, как правило, тогда осознают свою неправоту, когда поправить уже ничего невозможно.
И это было произнесено по-грузински.
Ответ же на письмо Надежды, как всегда, размашисто прост:
«Татька!
28-го августа послал тебе письмо по адресу: «Кремль, Н. С. Аллилуевой». Послал по аэропочте. Получила? Как приехала, как твои дела в Промакадемии, что нового, – напиши.
Я успел уже принять две ванны. Думаю, принять ванн 10. Погода хорошая. Я теперь только начинаю чувствовать громадную разницу между Нальчиком и Сочи в пользу Сочи. Думаю серьезно поправиться.
Пиши что-нибудь о ребятах.
Целую.
Твой Иосиф».
Нет, негоже, если бы она его звала, скажем, Еськой. Что-то в этом было бы иудейское. А «Иосиф» – это как-то без подвоха, что ли.
– А в деревне сейчас война.
Это – через раскрытое окно – слышит опять он голос садовника, безостановочно что-то стригущего и обрезающего.
Только сейчас он говорит не с кустами, как давеча, а с Лаврентием Берией, кажется, нынче играющего роль дьявола, поскольку явился во всем черном.
Что он ответил садовнику, Сталин не услышал. Зато явственно долетела еще одна фраза, сказанная холителем деревьев:
– Каждый должен переболеть чувством вины перед народом.
У Сталина надломилась бровь.
Оратор, кажется, влез в дебри недозволенного. И это, видимо, понял Берия. Потому как поспешно отвел его от окна.
Насколько далеко, можно было догадываться, поскольку больше лязга ножниц тут не наблюдалось.
Сталин даже как-то хотел поинтересоваться, куда исчез садовник, да потом раздумал. Ибо ему не все равно ли. Ну одним говоруном стало меньше. Кстати, откровенные болтуны его давно и всерьез раздражали.
И началось это с Троцкого.
Вот уж кого было не остановить!
Однажды, кажется, в восемнадцатом, случилось им быть в месте где-то в войсках. И вот там Лейба так распалился, что сперва утверждал, что революция – благо, а потом уверил, что зло.
И это там его один мелкий во всех отношениях командирик спросил:
– Так при каких делах вашу фамилию писать с большой буквы?
Уже в штабе, брызгая слюной, он орал:
– Расстрелять этого мерзавца!
На что Сталин твердо сказал:
– Только со мной.
Всем болтунам, считает Сталин, кажется, что слушатели упиваются только тембром их голоса, а не столько тем, что они говорят.
Вторым по болтливости он бы поставил Бухарина. Особенно пышко расцветает он фразопарением, когда рядом оказываются женщины. Тут его просто не остановить.
Правда, при этом заметных каких-либо глупостей он не говорит.
Спорности проскакивают. И – не более того. А так – шпарит как по писаному.
Вот это как-то изрек остановившей его в дверях, чтобы вытер ноги, уборщице:
– Как это ни прискорбно прозвучит, но интуиция – главный враг нашего покоя. – И пошел. Не вытерев, конечно, ног.
Сталин не любит с кем-либо состязаться в умности, хотя бы потому, как знает, что это никому не нужно. А потом – он был человеком дела. Причем сугубо конкретного.
Не под руку, взведенную на подзатылок, будь сказано, что ловил он порой себя на пагубном ощущении, что Владимир Ильич, любуясь своей картавостью, порою тоже был излишне многословен.
– Как это ни парадоксально прозвучит, а Сталина уберегают от излишней болтовни книги.
Когда тянет влезть в какую-нибудь дискуссию или спор, он наугад берет то, что попадется под руку, и начинает читать. Без разбору что. Главное, чтобы это отвлекло от той никчемности, которая способна испепелить до конца всю жизнь.
Вот это наткнулся он на томик «Еврейских афоризмов». Вроде уж не большая невидаль. А столько там интересного нашел.
Например, такое:
«Не ветер, а еврейские деньги – вот что поддувало в паруса Колумба!»
Или: «Мы – евреи по истории и по рождению есть то, чем мы желаем быть».
Вот другим бы так. Особенно русским. Начитавшись чужих афоризмов, тянет обрести и свои.
Только Сталин страх как стесняется стать автором хоть одного из них. Когда же ему удается какая-нибудь складовица, он, перечитав, тут же предает ее огню. Или – порванию.
Хотя многое из того, что говорил Берия, нельзя было отнести к разряду стопроцентной умности, на откровенную глупость он тоже не тянул и потому довольно скоро как бы вписался в интерьер того, что окружало вождя. Причем проявлением своих способностей он как бы дозировал их знакомство. Не расширял и углублял его, а тихо перемежал чем-то неожиданным. Иногда визгливым чтением стихов. Это надо слышать!
Последняя туча рассеянной бури,
Одна ты несешься по ясной лазури.
И все это на грузинском. И пел он козлетоном. Причем явно знал, что не поранит слух патрона:
Хаз Булат удалой,
Бедна сакля твоя.
Но выразительнее всего он молчал. Поблескивал стеклами пенсне и не произносил ни слова.
В такое время он напоминал корабль, который где-то среди океана вспышками точек и тире азбуки Морзе ведет насущный переговор с никем невидимым собеседником.
К удивлению Сталина, в конце концов и Берия поразил его афоризмом, сказав:
– Чем пытаться забывать то, что не надо помнить, не лучше ли его вообще не знать.
На этом они в тот раз и расстались. Сталин – в памяти – увез его облик в Москву. А он – в молву пускал все новые и новые подробности их многочисленных бесед, снабжая все это дремучей отсебятиной. Это он придумал Сталину такую фразу:
«Лучше поклониться врагу мертвому, чем простить живого».
И все, кто это слышал, восхищались мужественной мудрости вождя.
ПРОИСКИ «ЧЕРТОВОЙ ДЮЖИНЫ» 1929 года
13.02. В Америке прошла презентация книги иеромонаха Илиодора (в миру Труфанова) о Распутине «Святой черт».
Глава шестая. 1930
1
Шел тридцатый от века и тринадцатый от принятия Советской власти год.
И это о нем крестьяне складушничали:
Сперва калачом поманули,
Потом просто обманули.
И, наконец, за упокой помянули.
В последовательности все выглядело именно так.
Сперва обещали выполнить лозунг революции «Земля – крестьянам». Потом всех – из-под палки, а то и пистолета – стали загонять в колхозы. А тех, кто что-то стоил на земле, раскулачили и посослали кого куда.
Родителям и братовьям Пелагеи выпала Сибирь. Собрались родственники в кучу общую кручину править.
И сказала мать Пелагеи.
– Поля! А ведь он тебя наверняка помнит.
Пелагея поняла, о ком речь. Знала и что от нее требовалось: написать. Тем более что часто через газеты Сталин отвечал разному роду страдальцев. И, естественно, помогал.
Все смотрели на Пелагею. А она – молчала. Что им было сказать? Что в свое время он ее тайно оставил, сбежав, как она думала, в неизвестность. А когда приспичило, стал искать. Но в ней еще злоба не перекипела. Что было дальше? Сумасшедшая тоска. И – уходящие годы. Не уходящие, а прямо летящие. И, как неизбежность, замужество.
