По биографии – более чем приличник.

Зачем он уперся в те самые «Пестрые ворота», ни в вольных беседах, ни в принужденных, коими являются допросы, он так и не смог определить себя.

Вот такой он!

С одной стороны – Антонов.

С другой – Овсиенко.

А – с третьей – фальшивая пуля в обойме ТЗК.

А ведь мог бы…

Сталину было невмоготу видеть тех, кто предает все то, ради чего умирали беззаветные рыцари революции, даже не помышлявшие, что когда-то те, на кого они уповали, из единомышленников превратятся в разномысльцев, а потом и в откровенных врагов.

Не подозревали те, в ком кипела идея всемирного братства, что существует некий для всех одинаково опасный господин, имя которому Эгос.

Он не имеет национальности.

Не подвержен никакому вероисповеданию.

И существующий, как второе «я», почти в каждом, пытается ядом ничем не обоснованных теорий и безобидных на первый взгляд амбиций отравить все святое.

Сталин знает, что это такое, и потому вывел этого «господина» за скобки своей личности.

Вогнал его в ту систему, которую создавал.

Пусть он там попробует свои силы.

А заодно и обретет совершенно новое понятие.

Из дежурных определений можно назвать его Патриотизмом.

Так же, как обыкновенную, почти не имеющую постоянного места жительства любовь, возвели в ранг высоких достоинств определив, как Любовь К Родине.

(Все с большой буквы!)

Кто-то сказал Сталину, что по Восточному календарю каждый год обозначает повадки и нрав какого-то животного.

Так вот революционные грезы надо тоже подвести под подобное обозначение – семнадцатый – год Леопарда, напавшего на жертву из засады.

Восемнадцатый – год Волка, рыскающего в поисках новой жертвы.

Этот волк загрыз всю царскую семью, с прибавкой многих тех, кто попался ему на зубы.

Девятнадцатый – год Гиены.

Пожирала она то, что притягивало запахом тления и разложения.

Двадцатый год был годом Шакала.

Шла мелкая зачистка всего, что – вразброс – еще валялось на земле в виде обретшей массовость безысходности.

Двадцать…

Хотя хватит, наверно, дальше аналагизировать по этому поводу.

Короче, двадцать шестой должен был стать годом Медведя.

Он чуть было до спячки себя не довел.

Но тут – троцкизм.

И – пошло поехало.

Так этот год стал Медведем-шатуном.

Ленин не любил работу над ошибками.

И не потому, что считал себя непогрешимым, а оттого, что они затормозили бы процесс создания «наследия».

Вот что беспокоило его в первую очередь.

Потому, когда «военный коммунизм» завел страну в тупик, он очень легко поддался на новое искушение, имя которому НЭП.

Троцкий все это понимал более других.

Но понимать мало.

Надо занять свою нишу в том глобальном процессе, который внезапно, как утлый кораблик в шторм, стал крениться то в одну, то в другую сторону.

Ну с крестьянами все было понятно.

Они во все времена учиняли невозможные бунты и непослушания.

А вот рабочие?

Почему началось, сперва брожение, а потом и волнение среди пролетариата?

И Троцкий лихорадочно сообразил: кого же подставить под удар, чтобы посмотреть, что из этого выйдет?

Своих не то что было жалко. Они попросту могли разоблачить его раньше, чем он сочинит какую-либо каверзу.

Оставался один «въедливый грузин».

Правда, некоторые говорили, что он вроде осетин.

Или – того неправдоподобней – наполовину русский.

Но это домысел и не более того.

А вообще он – грузин.

Троцкий не любил Сталина каким-то особым, к другим неприменимым способом.

Так, наверно, не любят ясную безоблачную погоду, предпочитая ей ветер и дождь.

Когда с февраля двадцать первого на Политбюро Ленин предложил продразверстку заменить налогом, все почему-то посмотрели на Сталина.

Ибо коллективно подумали, что именно ему будет поручено ковыряться в ранах, которые уже посыпали солью.

Сталин же в ту пору буркнул:

– Ну что, идем по пути, начертанном нашими противниками?

Тогда далеко не все вникли в суть этих слов.

А Троцкий – тут как тут.

Готов влезть в полемику, что двадцатый год был чуть раньше двадцать первого. А именно год назад эсеры и меньшевики предлагали поменять продразверстку на налог.

Череда же размышлений повела нынче, то есть в двадцать шестом, Троцкого дальше. Вернее, ближе. К тому, конечно, что сейчас существует как данность.

Но тут – для равновесия – был придуман еще один ход: промышленность сделали хозрасчетной.

И тогда руководители предприятий заметались.

Так – почти безболезненно – был привит продналог.

Челночит тут Троцкий, туда-сюда мечется.

Поскольку ко всему этому прямого отношения не имеет.

Сталин вроде бы тоже.

Но ему больше достается бумажный суррогат.

Это его – всякий раз – он приводит в божеский вид.

И при этом физиономия у него постной была.

Особенно после тех послаблений, когда всяк себе хозяин становится.

– А как же коллективизм? – вопрошал он.

Но ответом ему были новые уступки и послабления.

Троцкий не был из тех, кто много знал и еще больше предвидел.

Он жил по ситуации.

Когда еще кипела Гражданская, корчить из себя полководца, куда бы что ни шло.

А вот наступил пусть и относительный, но мир. Что дальше?

Когда о бароне Золоде речь зашла, о том самом, что понимал дело в льняной промышленности, руководители от рабочих на дыбки стали, а он сказал:

– Лояльным к Советской власти может быть каждый.

Так сошел за широкого, глобально мыслящего человека.

А что еще?

Ведь на дворе-то двадцать шестой.

Уже два года как нет Ленина.

И давно, кажется, неимоверно много, стоит у руля Сталин.

Вернее, чаще он сидит.

И дымит свой трубкой.

И отравляет ему жизнь.

В основном тем, что есть.

Почему-то Троцкому кажется, что священник с незаконченным высшим образованием ниже того, кто едва одолел реальное училище.

Главное в другом.

Троцкий просто органически не может воспринимать Сталина.

Когда жив был Ленин, Троцкий не просто чувствовал себя в относительной безопасности. Она была безусловной.

Сохраниться бы ей таковой и после кончины Ильича.

Да Троцкому неймется.

Сколотил он и возглавил оппозицию Сталину.

Беседуя как-то с одним из рабочих, Троцкий спросил того, за что ему нравится Сталин?

– Он – понятный, – ответил рабочий.

– В каком смысле?

– Больше молчит.

Это было для Троцкого открытием.

Он считал, что красноречие – ключ к самым дремучим людским душам.

И потому в этом поднаторел.

Но сейчас кожей, или чем-то там еще, он чувствует, что его ожидает выдворение.

В лучшем, конечно, случае.

Точно такое, которое пережила при Ленине интеллигенция.

Вышвырнул ее Ильич в Европу, а то куда и далее.

И Троцкий как-то об этом такие стихотворные строки вычитал:

Кое-кто, поутратив гордость, просит дать возможность вернуться.

Просят этого урода.

Недоноска.

Но он, если уедет, до этого никогда не опустится.

А вот книгу и о Сталине, и обо всем, что его окружало, напишет.

Беспристрастную, как рецепт на выдачу пургена.