Вагин хрюкнул.

Наверно, ему эта фраза больше чем понравилась.

Он вышел из-за стола и крикнул в смежную дверь:

– Завтра ко мне на допрос Августу Бабкину, Онуфрия Седуна, Екатерину Хренову, Мэри Дворкину, Петра Потапова, Ивана Зайцева, Емельяна Петрова.

– Ну оставь хоть кого-нибудь на потом, – остановил его Фрикиш. – А то послезавтра делать будет нечего.

– Нет! – не согласился Вагин. – Тут еще ковырять да ковырять. Ни одно дело до ума не доведено. А я все в аккурате привык содержать.

У Фрикиша горели ладони.

У него всегда случалось так, когда удача, по выражению Керима, «клевала» в зад через затылок.

Насвистывая, он вышел из отделения ГПУ, и тут ему дорогу заступила чья-то тень.

Поднял глаза – Лидуха.

Уже с животом, выклюнувшемся из общей полноты.

– Ну ты когда оженишься? – она облизала сухие губы. – А то людям в глаза стыдно глядеть.

Вмиг его ладони взмокрели.

– Вот в Красноярск съезжу, – сказал он.

– А давеча говорил, что в Ангарск подашься, – произнесла она. – А сам тут проагинался.

Она полезла за пазуху и достала какой-то сверток.

– Что это? – спросил он.

– А это воспоминания о Сталине мне натащили.

– Во-первых, о товарище Сталине, – поназидал он. – А потом – почему тебе?

– Ну, я ведь вроде бы супружница.

«О, где та оглобля, которая должна была врезать по голове?» – про себя вопросительно воскликнул он.

Он не хотел идти с ней по улице, потому сказал:

– Ну давай, иди. Из Красноярска приеду – и вопросов нет.

– А ежели я к этому времени рожу?

– Ну и что?

– Фамилию-то какую ему в усыновление поставить?

– Ну, свою… – и он поправился: – На время.

И пошел, как говорит тот же Керим, «мотать жвачку».

– Так все делают. Чтобы подержать людей, так сказать, в интересе.

Лидуха – носком туфли – рисовала на песке какие-то вензеля.

– Однако предупреждаю, – сказала она. – Бросишь меня, под землей найду. И тогда задница твоя еще пупырчастей станет.

И пошла.

Вислозадая.

Ширококостная.

С косой ниже пояса.

В ПД, то есть в постоялом дворе, он зарыл все те рукописные воспоминания о Сталине, пожалев, а может, и испугавшись их сжечь.

А после его отъезда – через день или два – их нашли и стали трепать собаки.

Так они оказались на столе у Вагина.

Но ничего этого не знал Фрикиш, поскольку серьезным образом занимался восточным боевым искусством.

Он и тут решил китайское ушу соединить с японским кэмио и создать что-то свое, назвав, скажем, «Фри-ши».

Один японец, который ему стал преподавать ушу, сказал:

– В этом виде боевого искусства заложена неподдельная тайна.

– Какая же? – поинтересовался Фрикиш.

– Это не форма приобщения к древней традиции китайцев, – сказал он, – а визитная карточка к содержанию. Ведь каждое движение в ушу – это некий знак, который воспринимается Высшим Разумом как вопрос. И – уже через мозг – возвращается ответ.

И вот после занятий Фрикиш начинал выдумывать свои жесты, которые в дальнейшем войдут в арсенал «Фри-ши».

А сейчас он действительно прямым ходом направлялся в Красноярск, чтобы оттуда отбыть в Москву.

Дорога была тощей на встречи.

Только в одном месте, то есть на полубезлюдном станке, нарвался на собеседников.

На мужа и жену.

Ехали куда-то учительствовать.

Муж в прошлом моряк. Она – вздыхательница по романтике.

И вот несет их в дебри, которые назвать медвежьим углом не будет преувеличением.

«Рулит» – она.

Он только весла «сушит».

– Тайна, которая умерла, и была истиной тайной.

Так она прокомментировала безымянность могилы, что стояла близ дороги.

Каменный крест и – все.

Ни кто под ним лежит. Ни даты рождения и смерти. Ничего.

– Мне один священник говорил, – продолжила она, – что смирение – самый лучший вид борьбы с самим собой. А я знаете, не согласна.

– А кто это тебе сказал, – подхватил муж, – что мало добыть славу, надо и еще ее сохранить, а то она достанется другому.

– Один отставной штабс-капитан.

– Таких и званий-то уже давно нет, – произнес Фрикиш.

– Так он, – она понизила голос, – из бывших.

Фрикиш же хотел хвастануть чем-то из тетради Магды, как учительница его определила:

– Знаете, – сказала, – я разные изречения записываю. Причем с адресом, где услышала, и с датой, когда это произошло.

Она поворотилась к Фрикишу:

– Вы ничего не можете сказать такого интересного?

– Могу, – ответил он.

– Ну и что именно?

– Если бы у любви не было границ, – сказал он, – она была бы Царицей Хаоса.

– Хм! – хмыкнула учительница. – Более чем любопытно. А еще чего-нибудь можете выдать?

– А вы мне подкиньте какую-нибудь тему, – попросил Фрикиш.

– Ну что-нибудь… – начала она.

– О воле, может… – перебил ее муж.

– Пожалуйста!

Фрикиш чуть приморщил лоб, хотя отлично знал что говорить.

– Воля – это то, что в избытке у тех, кто что-то достиг, и в дефиците у тех, кто им завидовал.

Она захлопала в ладоши.

– Повторите медленнее, – попросила она, – я за вами запишу.

Когда же речь зашла о врагах, то он выдал:

– Враг – это несостоявшийся друг.

И опять это ее повергло в восторг.

А он все думал о Магде, ибо именно из ее тетради выдавал все эти изречения. Может, она тоже вот так – между дрессировкой львов и выступлением с ними на арене, – охотилась за умными высказываниями.

Они расстались через два станка.

– Ну давайте под конец познакомимся, – протянула она ему руку и представилась: – Фрикиш Элеонора Львовна. Можно просто Эля. А он, – указала она на мужа, – Слук Григорий Демьянович.

Она смотрелась как кошечка с рождественской картинки.

Он хотел сказать «Херов», но остановился на другом:

– Оглобля.

Смеха не последовало.

Москва встретила его невиданным, как многие утверждали, бураном.

Причем если учесть, он был бесснежным, то по глазам бил не только песок, но чуть ли не с голубиные яйца камни.

Поэтому в некоторых окнах, вместо стекол красовались фанерные листы.

Первое преимущество, которое порадовало Фрикиша, было более чем очевидным: он жил прямо напротив вокзала, куда пришел поезд.

И окна его квартиры оказались в затишье.

Так что урона какого-либо он не поимел.

Соседка долго смотрела на него пустыми глазами, словно сверяя вчерашний сон с остатками памяти, которые держали в себе что-то реальное.

– Ты Вадька, что ли? – спросила.

И он не стал разочаровывать, что нет.

– В твоей комнате, – продолжила она, – милиция говорила, ктой-то повесился.

И тут он удивляться не стал, ибо висельник в его комнате был задолго до того, как он туда вселился.

И поскольку в Москве для предрассудков, как правило, жилплощадь не предусмотрена, то призрак самоубийцы к нему так ни разу и не являлся.

– И писем тут тебе целый ворох понанесли, – сказала соседка.

Но ворох этот состоял из двух конвертов с одним обратным адресом.

И оба он их послал себе сам, чтоб – на всякий случай – проверить заняли его квартиру или нет.

Если бы письма вернулись с пометкой «адресат не проживает», значит, было бы все ясно.

Пыль жирным слоем восседала даже там, где, казалось бы, ее не должно быть: на потолке и стенах.

Но телефон жил.

И, главное, не был в пыли.

Фрикиш присмотрелся к ковровой дорожке, что вела к тумбочке, на которой стоял телефон.

Дорожка выглядела новой.

И чуть позже, присмотревшись, он открыл, что она – чужая.

У той, что покупал он, на рисунке были птицы.

А здесь какие-то звери.

Да что какие-то!

Львы!

– Вот это да! – сказалось само собой.

А за стеной, где кухня, наверно, все же выбито стекло.

Сюда повеивает сквозняком.

Вышел в коридор.

Вышивки на стенах, которые – всю жизнь – заводит в рамки соседка, от ветра не находят себе места.