Вот этого уже было достаточно, чтобы найти, что у него плоскостопие на руках.

Изучая «Шахтинское дело», Сталин думал, однако, о другом.

Почему те самые органы, которые обязаны бдить, ждали, когда мелкие агенты саботажа сольются в большую группку, которая и потянула на целое уголовное дело.

Ведь можно было найти, кто, например, написал на щите объявление: «Шахтер – это тот, кто по большей части роет яму себе».

Тогда просто позубоскалили. А это была проверка. На реакцию. В уголовном мире это называется проверкой «на вшивость».

Увидели, что смехом все закончилось, частушки внедрили:

Все верно, течь была. Но над ней подначивать не следовало. Словом, чего говорить. Тогда в забое погибли люди. Их залило вовремя не откаченной водой.

Над этой частушкой, особенно во время похорон горняков, уже не смеялись.

Но появилась еще одна:

Ну тут несколько сложноватый посыл. Видимо, подразумевающий рост цен. И на эту частушку никто не обратил внимания. Потом вдруг взрыв метана. Вроде бы дело привычное. Вернее, почти привычное.

Привычное, скажем, но не неизбежное.

Конкретных виновников тоже вовремя не нашли.

Так еще одна диверсия легла в копилку саботажа.

Шахта простояла неделю. Хотя все это происходило в Донбассе, суд решили провести в Москве. Из показательных соображений. Смотрите, ребята, чем все может кончиться.

Пятеро из пятидесяти трех, каждый десятый был вызван к барьеру Ея Величеством Смертью.

Сталин не дал себе слабости узнать, был ли среди тех поэт, в одном из последних стихотворений написавший:

А на дворе стоял май.

Май истаивал своими последними числами. Равно как и истаивало последними годами второе десятилетие двадцатого века.

А точнее – было двадцать восьмое мая двадцать восьмого же года. И пестрела разноцветьем Москва. Долгожданная и не забытая. Хотя уже без Ленина. Без бездны того, с чем хотелось спорить часто по своей вредности, чем от противоположной убежденности.

Горького – ждали. И, кажется, искренне.

А вот не хватало ли его новой России, это вопрос.

У советской власти идет отрочество. Ей – одиннадцать лет. Она, по утверждению собственной прессы, процветает. Хотя этого особо и не видно. Но это на первый взгляд.

Вспомнился последний разговор двух попутчиц.

– Теперь у меня начнутся проблемы, – сказала одна из них.

– Какие же? – поинтересовалась другая.

– Гадать, почему верхние соседи не спят по целым ночам.

Горький подержал под усами улыбку. Неужели это важно, когда ты живешь в Москве?

Спешившись с вагонных воздусей, прошли мимо общественного клозета.

Оттуда пахнуло царизмом. Точнее, прошлым.

Но это, поспешил успокоить себя Алексей Максимович, вовсе не говорит, что не изменился народ, что не стала иной его сущность.

И пристанционные галки те же. И голуби.

Вот, кажется, воробьев стало больше.

Опять улыбкой погрел подусье.

На бляхе дежурного было написано «Воробьев В.В.». Василий Васильевич, наверно. Или Владимир Владимирович. Но это не важно. Важно – что он в Москве. И вокруг него приветливые лица. Даже родные. И он здорово сказал, что это один из счастливейших дней в его жизни.

Да это, наверно, так и есть, если вспомнить свои прошлые откровения типа: «Я шел босым сердцем по мелкой злобе и постигал жизнь, как по острым гвоздям, по толченому стеклу».

Нет, сейчас даже помыслить о таком нельзя.

Он идет чуть ли не по цветам. А уже по коврам безусловно. Хотя они не мягче каменной брусчатки. Вот только от клозета несет прошлым. Туалеты за границей так не пахнут. Да Бог с ними, с запахами.

Вон как сияют вокруг глаза.

Он – приехал. Долгожданный. Любимый. Точнее сказать, чтимый. И почти читаемый.

Интересно, занимается ли Крупская ликвидацией неграмотности? Когда-то это был ее конек. Скорее, лошадка.

Многим казалось, игрушечная.

Чей-то энергичный голос вырывает его из автономных размышлений и ощущений.

– Алексей Максимович! А мы вас и на сегодня решили задействовать.

Стыдно сказать, но последнее слово ему не особенно понятно.

Оно из разряда «заседлать», что ли.

Но – на всякий случай – улыбнулся и этому. Кажется, снисходительно.

Вокруг захлопали.

– У нас будет Горький! – вскричала какая-то девушка, кажется, обращаясь ко всем, кто попадался ей навстречу.

И те же встречные ему, а может, всей толпе его встречающих, кланялись. И тоже по-старинке. Даже с неким подобострастием.

– Приходите в Большой, – кричал кому-то юноша в восьмиклинке. – Там Алексей Максимович будет.

Так вот что значит «задействовать». Показать публике.

И только тут ему объяснили:

– Сегодня у нас состоится торжественное заседание, посвященное деятельности коммунистического университета имени Якова Михайловича Свердлова.

Значит, попал с корабля на бал. Любопытно. Вот интересно, какой запах сейчас в Большом театре?

Когда он в нем был последний раз, там витало нечто смрадное, как после пожара, в котором сгорели быки или кони.

Да, да! Вспомнил.

Пахло там потом лошадей, поскольку среди публики много было кавалеристов, значительная часть которых была при новых портупеях и штанах с леями.

– Мы вам засидеться тут не дадим, – продолжал «задействователь». – Первого июня у вас встреча с рабочими завода АМО.

– О, как вас там ждут! – сказала пожилая женщина в косынке наизнанку.

В руке ее, как безжизненно уставший птенец, клювато болтался цветок, который, видно, по рассеянности, она не вручила Горькому.

– А сразу после АМО, – продолжал программист его жизни, – мы обговорили ваше присутствие на пленуме Московского Совета.

– «Обговорили», – про себя повторил Горький – это тоже новое, видимо, сугубо советское, как и «задействовать», словечко.

Так началась гонка за его популярностью.

Где он только ни был в последующие дни: и на фабрике «Трехгорная мануфактура», и в Центральном Доме Красной Армии, и в Московском совете профессиональных союзов, и в институте Маркса-Энгельса-Ленина, и в Госиздате, и в Коммунистическом институте трудящихся Востока.

Дух только перевел в Мавзолее Ленина. Даже, кажется, покаялся, что не выбрался приехать в самые скорбные для страны дни.

Но он знал, что вождь, а сейчас именно лежал перед ним вождь мирового пролетариата, его конечно же простил бы.

Недаром же он так истово уговаривал его уехать из страны, когда она вся исходила неустроенностью и разрухой.

По вечерам Алексей Максимович силился записывать впечатления, которые посетили его за день. Но на это уже не было сил. Откладывал назавтра.

А приходящий новый день приносил новую череду интересных встреч и откровений.

И Горький пафосно воскликнул:

– Вот это жизнь!

И засыпал без сновидений.

Он вздрогнул во сне, хотя не понял от чего. Видение никакое его не преследовало. Боли нигде не чувствовалось. И даже обычного хлюпотения в легких, перед тем как созреет кашель, не было. Но вздрог был.

Он полежал немного с закрытыми глазами, потом медленно стал приоткрывать их.

В окне уютилась смуглая заря.

И вовсю «разорялся», как сказали бы раньше ребятишки, воробей.

Воробьи, наверное, просыпаются первыми из птиц. Потому, видимо, короткий сон и называют воробьиным.