– Чик-чирик, – передразнил он воробья, – я людей будить привык.

С хрустом в челюстях зевнулось. Глаза сами собой слезились, и Горькому не то что во сне, а картинами яркой памяти, привиделся вчерашний день.

Сперва была встреча с рабочими.

И один из них – волохатый такой – спросил:

– А трудно русскому жить за границей?

Вроде ничем особенным не озадачил.

А душа отчего-то запрыгала. Как малыш, который не может дотянуться до окна, чтобы увидеть, что творится там, на воле.

Что ответил, уже не помнит. Кажется, не вышел за рамки банальности.

И вдруг пожилая женщина произнесла:

– А я каждый вечер молюсь за эмигрантов.

Наступила неловкая тишина.

Скрипнул протез у старика-безножника.

– Но ведь Бога нет! – вскричал волохатый.

– Все равно молюсь, – твердила тетка.

И он понял, что требуется его вмешательство, и сказал:

– Пройдитесь катком по цветку.

– И – хана ему, – сказал кто-то.

– Да вот не всегда так, – не согласился Алексей Максимович. – Лепестки опадут, стебелек сломается, словом, исчезнет краса, а корень-то останется.

Вот с цветком и можно сравнить религию. Слишком она въелась в судьбу народа.

Женщина сидела, потупясь.

– И вас никто не казнит, что вы верующая. Это дело сугубо личное. Можно сказать, интимное.

– А зачем священников изничтожаете и церкви рушите?

Женщину вывели под руки.

– Зря вы это сделали, – сказал Горький. – С религией надо бороться иным способом.

– Каким? – спросил волохатый.

И вдруг в проеме дверей возникла все та же женщина.

– Когда их убивали, – закричала, – они просили Бога, чтобы простил их душегубцев, ибо они не ведают, что творят.

– Вот с кем приходится работать, – застенчиво произнес райкомовец, который, собственно, и привел его на завод.

Ничего особенного вроде не случилось. А душу стало жевать некое неудовлетворение собой.

Словно это не женщина, а он сам наговорил всем этого всего непотребного. А завтра ему встречаться с этими людьми.

И он слышал где-то в глубине толпы, которая пришла на встречу с ним такую фразу:

– Она говорит так, как вроде уже рассчиталась от нас.

После рабочих побывал он у красноармейцев. Там вопросов не задавали. Слушали как-то неподвижно. На шутки не реагировали совсем.

Лишь в самом конце один из малокалиберных командиров сказал:

– Вот, наверно, где нужна дисциплина, – это в писательстве.

И этим спас всю встречу. Ибо Алексей Максимович долго и обстоятельно рассказывал, как он работает над своими книгами, и что, действительно, лодырям в литературе делать нечего.

Последними в тот день были школьники. Они приветствовали Горького шумно и добросовестно.

И вот там-то и произошло то, что, он считает, было главным в тот день.

Одна девочка, видимо по наущению учителей, спросила:

– А вы напишите книгу о нашей стране?

Он долго и нудно объяснял ей, что не является иностранным писателем, что Советская Россия не только его родина, но он и ее гражданин.

И, естественно, его долг рассказать о тех преобразованиях, которые постигли Россию.

Он так и сказал «постигли». И уже через минуту раскаялся в этом. Потому как один умненький пятиклашка произнес:

– А я думал, что постигнуть может только горе.

И опять он стал выдираться из ситуации, как рыба, что выпутывается из сети!

И там же – на этот раз умненькая отличница-выпускница поинтересовалась:

– А как же вы будете писать, когда совершенно не знаете нашей жизни?

Это был «удар», после которого сперва встают на четвереньки, чтобы получить что-то аналогичное в зад. Но девочка не зря была отличницей, потому тут же предложила выход:

– То, что вас все знают, будет вам мешать на каждом шагу. Попробуйте изменить внешность.

– Точно! – подхватил первый умненький мальчик. – И мы напишем сочинение: «Как я узнал Горького».

И вот сейчас, полупроснувшись, Алексей Максимович думает как раз о том, что ему приготовила его вчерашняя собеседница.

И тут он не оговорился.

После встречи он долго разговаривал с этой девушкой. Естественно, комсомолкой. Конечно же отличницей.

И, как нетрудно догадаться, руководителем школьного драмкружка. Звали ее Олей. И фамилия у нее была Оленина.

– Некоторые, – пооткровенничала она, – пытают, не псевдоним ли это у меня. Чтобы – по звуку – стоять поближе к Ленину. Но это не так.

И она рассказала свою родословную, которую, кстати, знает чуть ли не на пять колен.

– А говорят, – гудел Горький, – что мы Иваны, не помнящие родства.

– К сожалению, – посерьезнела Оля, – есть и такие. У нас в классе обучается, – она смутилась и поправилась: – учится некто Боровков, который не знает даже отчества своей матери.

И после этих слов Горький понял, почему по отношению к Боровкову у нее вылетело слово «обучается».

В нем действительно что-то неинтеллигентное, даже кондовое.

Впрочем, когда «гонка с пристрастием», как назвал кто-то его бесконечные встречи, все же иссякла, Алексей Максимович всерьез подумал, что Ольга подсказала ему прямо-таки классический выход. Потому как с самого утра у подъезда его дома толклись любопытные и газетчики.

Да и, видимо, те, кто его, пусть и негласно, но охраняли. Ведь все же знаменитость. Как везде любят подчеркивать, что друг Ленина. Словно его собственная известность не имеет статуса безоговорочности.

И все же поднялся с постели Алексей Максимович почти вяло и со словами: «Ну что ж, проверим» – стал рассматривать свое лицо в зеркало.

– Кто-то из сметливцев сказал, – произнес он своему отражению, – «в каждом из нас немного артист и очень много дурак». А, может, этот афоризм принадлежит мне? И он расхохотался.

Проверка была классической.

– Милейший! – обратился некий бородатый старик к милиционеру, огинающемуся возле дома Горького. – Который сейчас час?

Блюститель порядка глянул сперва за обшлаг, потом на солнце и только после этого ответил:

– Половина одиннадцатого, – но потом более стеснительно уточнил, – примерно.

Так Горький, как он считал, неузнанным покинул свое обиталище.

Для начала решил посидеть на скамейке в скверике.

Пригляделся к двоим старичкам. Те, изогнувшись, потому как скамья была с грядушкой, играли в шашки.

– Слышал, – сказал тот, что играл белыми, видимо, ожидая, что рядом умостится именно он, Алексей Максимович, – Горький из Италии приехал.

– Опять учить как жить? – спросил тот, у кого были черные шашки, и вдруг зачастил: – Откуда он такой гнусноты в своих рассказах понахватал? Ни одного героя нет, чтобы он был на человека похож.

– А какова девка в рассказе «Двадцать шесть и одна»? А? Во! А ты говоришь…

К играющим подбежал какой-то малыш и поместил посередине доски четвертинку кирпича.

– Пойдем! – сказал тот, кто играл за черных. – Это уже теперь конец.

И – точно. Мальчишка сметал на доске все шашки.

– Ты вот его подергай за бороду, – озлел тот, у кого были белые шашки, и кивнул в сторону Горького.

Алексей Максимович стремительно поднялся. Подобное не входило в его планы.

Остальные скамейки были заняты, потому он тут же покинул сквер.

Зашел в столовую.

– У вас чайку можно попить?

– Отпускаем только комплексные обеды, – сказала здоровущая, так и просящаяся на рекламу обжорства, деваха.

– Значит, отдельно чаю нету?

Она повернулась к нему спиной.

И вдруг, откуда-то из открытой двери прополз на четвереньках сквозняк, нанесло тем самым запахом клозета, которым встретила его Москва.

И он побрел дальше.

– Вы хотели киш-миш промыть, – догнал его дедок в тюбетейке. И не дождавшись ответа, посоветовал: – Это вот за углом. Но не ходите через двор.

– Почему? – спросил Горький.

– Там – Поэт. Он вам жизни не даст.

Но он все же пошел через двор.