Сталина уже вовсю бил озноб.

А Багрицкий все нагнетал:

Наверно он застонал.

Или это только ему показалось.

Но явно стало не хватать воздуху, как и тому, кто вел этот утонченный поэтический сказ:

За окнами взбеленился ветер.

Белесо забилась в нервном припадке метель.

Кажется, сама природа слушала эти стихи, и, в меру своей утонченности, воспринимала их образы.

И словно ей, единственной пристрастной исповедалицы, автор говорит:

Теперь – уже явственно – Сталин застонал.

И последние строки были прочитаны обугленным ртом:

Сталин долго лежал неподвижно, прикрыв глаза ладонью. Остывал от прочитанного. Потом он нежно закрыл журнал и положил его на столик.

– После такого откровения, – произнес, – долго не живут.

И хорошо, что этого не слышали те, кто понимает все в буквальном смысле, а то бы еще одной жертвой на земле стало бы больше.

«Обвинение мне предъявлено 13 июля 1930 года. Виновным себя не признаю.

Войно-Ясенецкий».

При этом в Ташкентское ОГПУ направляет в ваше распоряжение неоконченное уголовное дело № 13 на Гр. Яиницкого-Вотского (школа Луки).

Материалы в порядковом исчислении страниц, прилагаются.

Секретный отдел Красноярского ОГПУ.

Ла-за-рет.

Это написано на снегу.

А вслух сказано:

– Лазаря нет.

Лазарь – это фельдшер. А лазарет – место, где он лечит.

Большинство по «болту». Как? Но об этом и есть случай рассказать особо.

А сейчас каждые полчаса мокрой тряпкой, в которую увернуты болты и металлические опилки, надо растирать себе голень.

Лучше до крови. И тогда придет Лазарь. И все это – сугубо по краям – смажет йодом.

А рана сама должна говорить о себе, что она есть.

И когда припожалует Гофман, конечно же врач, с кем-то из брезгливого начальства, и им надо будет что-то предъявить.

Гримаса боли более чем уместна. Но в особых пределах. Чтобы не переборщить.

Кстати, на завтрак был борщ. Видимо, повара забыли, что обед начинается не с утра.

Уже три года как Фрикиш здесь. Не в лазарете, конечно, а в зоне. Что такое зона? Один зек перевел это слово так: «Завесить Окна Найми Ангела». Что в более глубоком переводе звучит так: «Закрой хавальник и найди крышу». Ну тут, естественно, требуется перевод.

«Хавальник» – это рот.

А «крыша» – это тот, кто твое очко убережет от простонародного пользования.

И опять, наверно до конца не понятно. «Очко» – это задний проход. На зоне – единица измерения авторитета.

«Опущенный или «петух» – это тот, кого уже в это самое «очко» поимели.

Фрикиш пока держится. И больше благодаря лазарету. Ибо когда возвращается в барак, то всем говорит, что у него подозрение на сибирскую язву.

А педерасты – народ сугубо брезгливый. И даже мнительный. Потому его «очко» вольно гуляет невладанным.

Кто-то сказал, что Колымский край и особенно Магадан намечтанное место. Каждый тут думает не только о свободе, но и, скажем, о космических мирах.

Есть тут у них один ученый, который говорит, что жюльверновские бредни полета из пушки на Луну, более чем реальны.

И что удивительно, закоренелые зеки этому верят. И даже задницу его оставляют в неприкосновенности. Будто он думает тем самым местом. Хотя, возможно, его осквернили с другой стороны, через рот, например.

Каких только забав тут не увидишь! Если многие тут мечтают, то Фрикиш больше вспоминает. Всякое. Вплоть до того, как ему старуху-соседку «намотали». «Намотали» – это значит доказали, что это он ее выкинул из окна пятого этажа. И нашли за что. Оказалось, она – в его отсутствие – распродала картины великих мастеров, которыми у него был даже увешан коридор. А вместо них вставила в рамки свои вышивки.

Но старуха была потом. А с начала его вызвали в два места.

Ну, естественно, в ГПУ, где задали банальный, но естественный вопрос: почему он не сделал все возможное, чтобы Лука до конца жизни остался в Сибири?

Он что-то мямлил нечленораздельное, сыпя разными примерами чуть ли не из самой Библии.

– В общем, Лука на твоей совести! – сказали ему и отпустили с миром.

В другом месте, где он в свое время получил тот самый особый мандат, его не ругали, даже не корили:

– Значит, – спросили, – новую религию вам придумать так и не удалось?

Он опустил голову.

– Ну тогда, – сказали, – у вас все впереди.

И помахали ему отнятым у него мандатом.

Он даже устроился на работу. В одном заводском клубе он стал массовиком-затейником.

И вот однажды, когда Фрикиш репетировал им придуманную интермедию о дезертире, который не знал, что война кончилась, и подошли к нему двое.

Оказалось, они просидели почти всю репетицию, и один сказал:

– Да мы торопимся, скажите, чем там все это кончится?

Он начал – с жаром, как это у него получалось, – объяснять.

Но до конца они не дослушали.

– А теперь пройдемте с нами, – сказал тот, который минуту назад пылал любопытством.

– Куда? – отухая, спросил он.

– На третий акт, – буркнул второй и предъявил ему ордер на арест.

Но повезли его, однако, на Лубянку. Где – с пристрастием – выпытали, откуда он нахапал чуть ли не эрмитажную коллекцию?

Сперва он отвечал, что не знает о чем речь.

А когда ему – вроде бы ненароком – въехали локтем в глаз, выкрикнул:

– Все что хотите подпишу, только не бейте.

Про старуху его спрашивали уже в Бутырках. Вежливо. Но и тут он сказал ту же фразу.

– А вас разве где-то били? – спросил следователь.

И он отрицательно помахал головой так, что она чуть не слетела с плеч.

Суд оба его злодеяния аккуратно оценил в «червонец». И вот три из десяти лет прошли.

К окну, в которое он смотрел, пристроилась еще одна голова.

– Во! – сказал лишайный зек. – Везет же им, бля.

– Кому? – равнодушно поинтересовался Фрикиш.

– Воронам.

– В чем же?

– А ты погляди.

И он указал на обтерханную, словно вшами объеденную птицу, которая рылась в куче мусора.

Вот она нашла, видимо, что-то съедобное.

– Смотри, куда полетит, – предупредил зэк.

Ворона вспорхнула и, перелетев проволочное ограждение, уселась на сосну.

– Даже жрать в зоне ей гребостно, – сказал зэк и зевнул. А уже отойдя от окна, добавил: – Вишь, для нее ни охраны, ни запретов.

Он заглянул в другую комнату, где спал еще один больной и вновь подошел к окну.