– Я малость подсопливился, потому…

– Конечно, – ответил Сталин и, кажется, вобрал себя внутрь шинели.

На даче его ждали. Чай уже стоял на столе. Но – не стыл. Ибо не имел права быть холодным. Да и теплым тоже. Потому и сохранял огненность.

Сталин достал те бумаги, ради которых сюда приехал. На папке значилось: «Психология управления».

И – стоял эпиграф: «Управлять – это значит влиять на ситуацию раньше, чем она возникла».

Авторство высказывания не было обозначено.

И поэтому Сталин написал: «В. М. Бехтерев».

А мозг Ленина действительно был обыкновенным. И для науки, оказалось, не представлял интереса. И опять вспомнил стихи Дмитрия Донского:

Сталин уже не помнит, по какому поводу написаны эти строки. Но они были, и потому вспомнились. А того что не было, так и останется в небытии.

Это было, как некогда сказано Мардасом, более чем слышно.

Сталин смотрел только на снимки и ждал, когда принесут перевод.

На фотографиях же – на одной – было известное полотно Репина «Бурлаки на Волге».

А ниже – в такой же композиции, – опутанные лямками бабы, которые волокли за собой плуг.

Рядом мельтешил Бухарин. Который, собственно, и подсунул Сталину эту, кажется, американскую, газету.

– В оригинальности им не откажешь, – в который раз повторял Николай Иванович.

Сталин гибельно молчал.

Кажется, в одной из тех, баб что тащили плуг, он видел свою мать. Именно у нее на плече сидел грач. Наверно, птицу все же подрисовали. Но все равно она впечатляла.

– Что ни говори, – продолжал бубнить Бухарин, – а за последние годы обезлошадила Россия.

Сталина резанули два слова.

Во-первых, «Россия».

Вроде за это время не появился СССР.

Будто Бухарин смотрел на то, что творилось в стране из иного, милого его сердцу, мира, в тот мир, что если не был ему враждебен, то наверняка неприятен.

Вторым словом было – «обезлошадила».

Вроде что-то понимал он в этой грустной формулировке.

– Я бы, конечно, – говорил Николай Иванович, – мог бы перевести и сам. Но опасаюсь неточностей.

И «опасаюсь» – тоже было не из лексикона Бухарина.

И потому оно тоже зацепило Сталина.

Наконец перевод принесли.

Это сделал такой же непоседливый, как Бухарин, человек.

Воздев газету над головой, он походил по кабинету, повторяя:

– Ну и уели!

«У, – повторил про себя Сталин, – ели».

И вдруг мстительно добавилось: «Вот вздернуть бы тебя на ту самую ель!»

Его почему-то раздражало все.

Даже запах типографской краски, что едва источала газета.

Текстом, что расположился под фотографиями, были стихи:

Потом проскочила строчка из нот.

Наверно, напоминающая какую-то песню.

А ниже стояло:

«У русских говорится, – была сама подпись под клише, – «чужую беду – руками разведу». И – развели. Своих баб послали в кремлевские квартиры, а российских впрягли в плуг.

И на лицах тех, кто пашут написано:

«Вот окончим деляну, пойдем руководить страной. Чем мы хуже кухарок?»

Сталин нервно закурил. На этот раз папиросу.

– Какие наглецы! – фальшиво возмущался за его спиной Бухарин, через плечо читая то, что сопровождало снимки.

«Но публикации у нас не бывают без «изюминки», – далее было написано в тексте.

И таковой на этот раз был вопрос: «Почему эти два шедевра сошлись на одной полосе?» Как вы поняли, на несжатой. (Шутка!)

Так вот в следующем номере мы опубликуем имена тех, кто правильно ответит на этот вопрос».

– Не догадываетесь, о чем речь? – спросил переводчик, словно его пригласили сюда в том числе и для посредничества.

– Разберемся, – буркнул Сталин.

А Рыков предположил:

– Возможно, на этой основе хотят создать целую галерею работ, чернящих Россию.

«Опять – Россию!»

Сталин глянул на него ощуро и неприкаянно.

Переводчик же, полистав другие газеты этого же издания, выудил одну, частично порванную страницу.

«Правильный ответ прислал нам из Калифорнии Дэвид Кропоткин».

«Неужто наш?» – пронеслось в сознании Сталина.

«Так вот мистер Кропоткин считает, что очень скоро шедевр живописи, коим являются «Бурлаки на Волге», перекочует в один из наших национальных музеев в обмен на трактора. На наши знаменитые «фордзоны».

– Вот мерзавцы! – вскричал Бухарин. – Ведь все подстроили.

А у Сталина вдруг сошла с лица хмурь, что угнетала его все последнее время.

И он улыбнулся.

– А вообще, остроумно! – подхватил, уловив изменение в настроении вождя, Бухарин.

– Пошлите им телеграмму с благодарностью, – сказал Сталин.

И через очередную прищурку, пояснил:

– Они показали, что шедевры искусства негоже менять на довольно примитивную технику. И угадали, впрягши женщин в плуг, что индустриализация – наша наипервейшая задача.

Так что тракторы у нас, товарищи, года через два-три будут свои. И не чета американским.

Этот вопрос не давал покоя Сталину с самого своего возникновения. И звучал он так: «Кому все это нужно?»

Конечно, по большому счету можно накопать мелочей у каждого, чтобы дискредитировать его. Но – ради чего?

Что нужно оппозиции, которая дружно срослась в тесные ряды?

Он – памятью – блукал по биографиям каждого из тех, кто теперь злокачественно восстал против его правления.

Взять того же Троцкого. Кем он был даже десять лет назад?

В лихорадочном экстазе неокрепшая власть раздавала должности часто тем, кто им не соответствовал.

Думала, люди наберутся опыта. А главное, мудрости, что их сделали кем-то за неимением других.

Но, став хоть у какого-то руля или власти, почти все тут же поверили в свою исключительность.

И, как следствие, в непогрешимость.

И зародился еще один вид революционной болезни: любой ценой попасть в историю. Пусть даже со знаком минус.

Появился еще и дьявольский термин «убойник».

Ну это особый такой вид бесшабашника, говорящего не только то, что ему вздумается, но и подражающего – по самым гнусным образцам, – как настоящему, так и прошлому.

Поэтому вскоре многим стало понятно, что новая власть – это не очень качественный отпечаток старой, изношенной, как вышедший из моды макентош.

Товарищи от господ отличались только тем, что господа спасали свою шкуру, не выставляя ее напоказ, и товарищи все больше и больше обряжались в кожу, и этим давали понять, что шкурно-кожный вопрос станет их постоянной заботой и головной болью.

Как-то в Царицыне подошел к нему молодой красноармеец и спросил:

– Товарищ Сталин! Что нужно сделать, чтобы ум потерять?

И Сталин тогда пошутил:

– Оказаться на моем месте.

Красноармеец на него пристально посмотрел и произнес:

– Нет, при этом потеряешь только совесть.

Безграмотный деревенский парень мог правильно квалифицировать то, что возможно, но – зачем?

В Гори был у них один сапожник, который все время стремился чем-то отличиться.

И однажды, когда ему особенно ничего не удавалось, он и спросил пришлого мудреца:

– Что нужно, чтобы тебя не покидал успех?

– Забыть, что он есть, – ответил старец.

– И что я от этого получу?

– Стремление сшить такие чувяки, в которых можно взойти на небо.

Те, кто сейчас находятся к нему в оппозиции, напоминают того незадачливого сапожника.