– Нашли автора? – спросил Сталин.

– Да у них там такая круговая порука.

– А как у вас это оказалось?

– Да ими увешаны все заборы.

– Вот это надо предотвратить! – приказал Сталин. – А то все сочтут, что это наша работа. Ведь стихи-то, скажу вам, явно не начинающего.

И он внезапно уловил в этом поэтический почерк Дмитрия Донского.

Единственное, что четко уловил Сталин, работая с Лениным, – это что люди в разных пропорциях, но поделены на три категории: на судей, подсудимых и свидетелей.

И ощущение этого началось у него не теперь, когда он стал медленно, но ощущать свою единственность.

А заставила его задуматься на эту тему одна царицынская встреча.

Пленили белого офицера.

Привели к нему.

– Ну что, – спросил его Сталин, – отвоевался?

– А я не воевал, – ответил офицер.

– Тогда чем же занимался с оружием в руках?

– Соглядатайством, – ответил обреченный.

– А пояснить все это доступней можно?

– Конечно. Мне хотелось увидеть, до какого безумия дойдет человек, предавший Бога.

У Сталина заходили желваки. Это конечно же в его адрес клин.

– Ну и в чем вы убедились? – продолжил Сталин беседу в том же тоне.

– Человечество исчерпало свои возможности. А способностей у него, увы, не было.

– Невысокого вы мнения о нас, грешных.

– Наоборот. Вы хотя бы знаете, что хотите. А те, кто вам противостоит, лишены и этого. Все только судить…

И вот тут-то Сталин вдруг уловил глубинный смысл слов пленника. Он сам чувствовал, что действительно судящих намного больше, чем самих подсудимых. Не говоря уже о свидетелях.

И Сталин спросил офицера:

– Какая у вас будет ко мне просьба.

– Дайте мне пистолет, чтобы я сам стал себе судьей.

– И не дрогнет рука?

– Нет, – спокойно ответил офицер. – Ведь это будет мой первый выстрел. – И уточнил: – Причем самый безобидный.

И Сталина вдруг охватила жалось к этому, вообще-то, юнцу.

– А может, вы послужите у нас? Принесете истинную пользу народу?

Офицер покачал головой.

– К сожалению, я свидетель обвинения. – И он опять уточнил: – И тех и других. А такого свидетеля нет смысла держать в живых. Но я не хочу, чтобы ваши люди брали грех на душу. Потому…

Сталин протянул ему пистолет. И через минуту во дворе дома, где это все происходило, раздался выстрел.

И тут же в дом вошел боец, кладя перед Сталиным его пистолет.

– Вздумал этой игрушкой меня запугать.

– Так это ты его застрелил? – спросил Сталин.

– Так точно!

– Ну это грех мой, – непонятно для бойца заключил Сталин.

И вот теперь, размышляя обо всем этом, Сталин пытался дать оценку себе.

Конечно же он – не судья.

И не подсудимый тоже.

Равно как и не свидетель.

– Тогда кто же? – вслух спросилось само собой.

И вдруг вспомнил еще об одной инстанции.

– Прокурор. Да, прокурор. Причем неподкупный. И – до некоторой степени – справедливый. – Прокурор собственной совести.

Засмеялся.

Такое определение более чем понравилось.

А судьи кто?

Вопрос почти по классике.

Лейба Бронштейн – первый.

Наверно, брешет, что был такой охранник – Троцкий.

Да это и не важно.

Главное, что он – Судья.

С большой буквы.

Или лучше Генеральный.

Хотя генеральными бывают только прокуроры.

Но он простой прокурор.

Без нагрузки значимости.

Рядовой из рядовых.

Кто еще судьи?

– Рыков?

Да, это ему тоже к лицу.

Как и Зиновьеву.

И Каменеву.

И…

Подобралась командочка!

А – подсудимые?

Они – безлики.

Безлики до той поры, пока их не вызовут на процесс.

Не посадят, сперва на лавку.

И не поставят потом – к стенке.

– А как дело со свидетелями?

Кажется, хуже некуда.

Только наметится кто-то вякнуть на этот счет, – и его нет.

Переведен в подсудимые.

И вдруг Сталин понял, кому вся статья стать свидетелями: писателям.

И отчасти – поэтам.

Это тем, которые не пользуются зубоныльной тональностью.

Как-то он такого живчика слышал:

За «Матерь Божию», кажется, его в расход и пустили.

Трудно стало быть свидетелями как обвинения, так и защиты. Потому и все прут в судьи. Правда, некие метят и в прокуроры. Это те, кто считает, что стадию активного судейства они уже прошли. Но поскольку он первый и пока единственный, то жизнь у всех прочих вряд ли окажется раем.

Фрикиш, сперва остолбенел, потом попятился.

Мимо окон его дома – на пружинящем шаге – прошествовала полутолпа людей, в руках у которых были вилы и палки.

Кое-кто и окрысился косой.

– Не выходите никуда, ради Бога! – произнесла истопница постоялого двора Агафья.

– Люди ГПУ и Советскую власть пошли кружить.

Она так и сказала, не «крушить», а «кружить».

– А за что? – спросил он.

– За упокойника.

Под окном проскакали конные.

На этот раз милиционеры.

И среди них тот, что в свое время водил епископа Луку на Ледовитый океан.

Но выстрелов слышно не было.

Помыкался, помыкался Фрикиш по комнате.

С одной стороны, поджилки дрожат, с другой – любопытство разбирает.

Преодолело последнее.

Задворками добрался до исполкома.

Толпа тут пореже.

Возле ГПУ – сплошная густота.

И впереди старик с бородкой виселькой, который о Сталине написал ему целую тетрадь.

Ею он сейчас и размахивал.

– До товарища Сталина, – орал он, – дойдем!

– Дойдем! – вторила ему толпа.

– Надыть, – почти на взвизге выкрикнула какая-то баба, – всю Труху без доктора оставили! Мы к лету тут все поподохнем.

Фрикиш затаился за деревом, что росло в чьем-то дворе, разом поняв, что речь идет о том, чтобы вернули его подопечного Лу к у.

– А где представитель товарища Сталина? – опять заговорил старик с тетрадкой. – Пусть он им скажет.

Фрикиш – спиной – отодвинулся от дерева и, обернувшись, едва не столкнулся с Оглоблей.

На его плече была кувалда.

– Ты куда? – спросил он Фрикиша.

Это был тот момент, когда мгновенья решают больше чем целый век.

– Я – гений! – сказал он в тупую морду Оглобли. – Знаешь, что это такое?

Как бы принюхиваясь к чему-то, он осопливел нос.

– Мне сейчас влетела строчка, которую надо немедленно записать.

– Так ты ее вот тут – на песку и запиши.

Оглобля, кривя сапог, расчистил ему под деревом площадку.

– Ты неправильно понимаешь.

– Ну чего уже?

– Мне нужно особое дерево, в которое я мог бы упереться головой.

– А это не подходит? – похлопал он по стволу сосны.

– Нет.

Он едва передохнул.

– Потом человек-подсказник нужен – из народа.

– Ну это надыть Перфилича, вон он как шибче всех орет.

– Нет, – отверг это предложение Фрикиш, – скорее ты подойдешь.

– Так не поймут. Все на погром, а я в кущу, где тень гуще.

– Вот видишь! – воскликнул Фрикиш. – Первая строчка есть. Пошли!

И они двинулись к лесу.

Осина холодила лоб.

– Повтори, как ты сказал, – попросил Фрикиш. – Хотя не надо.

И продекламировал: