– Это вы, Алексей Максимович? – спросил его вислогрудый юноша.
– Если не возражаете, – весело ответил Горький, порядком намолчавшийся за последнее время.
– Можно я вам кое-что почитаю? – застенчиво вопросил молодой человек.
– Прозу или поэзию? – уточнил Горький.
– Стихи, – выдохнул юноша.
– Ну тогда давайте где-нибудь присядем. – И уточнил: – Поближе к фонарю.
– Да что вы? – остановил эти его поползновения поэт. – Я свое все до последней строчки помню наизусть.
И все же они сели. И – под лампочкой.
Юноша читал, захлебываясь, словно Горький мог его не дослушать и уйти, сославшись на недостаток времени.
Шатучим ливнем измочален,
Стою под дубом вековым,
Одной заботой опечален,
Что каждой строчкой повторим.
Что нет во мне того, что ново,
Что нет во мне того, что вдруг
Чему-то явится основой
И разомкнет порочный круг.
А кто-то от избытка страсти
Наполовину глуп и пьян,
Монетой, брошенной на счастье,
Летит в свирепый океан.
И замирают от восторга
Все, кто в свидетели пошли,
Когда его везут до морга,
Как покорителя земли.
Молодой человек умолк.
Не подавал голоса и Горький.
«Сейчас он спросит: «Ну как?» – думал Алексей Максимович. – И этим испортит все впечатление».
И он чуть присмежил глаза.
А когда их открыл, юноши рядом уже не было. И почему-то вспомнил, как описал Пушкин посещение их лицея Державиным. Вельможный поэт дремал, когда будущий гений читал ему стихи. Так подумал о нем, видимо, и этот его случайный знакомый.
Но он не затеряется. Поскольку стихи у него не так уж заурядны, чтобы остаться незамеченными не только им.
Он тяжело поднялся и двинулся по направлению к дому, бубня:
– Шатучим ливнем измочален стою под дубом вековым.
Во-первых, как можно быть измочаленным ливнем, когда от него укрылся под кроной дерева?
Потом – «под дубом вековым» уж больно дремучий штамп.
И вдруг ему показалось, что эти улицы, небо со звездами на нем, дома, строго встроенные в квадраты кварталов, – это охранная грамота, с которой он и ринется в Европу.
А стихи безвестного автора – печать на той грамоте.
С траурным ободком, соответствующим, вобщем-то, грустной строфе.
ПРОИСКИ «ЧЕРТОВОЙ ДЮЖИНЫ» 1928 года
13.01. – Союзные войска уходят из Болгарии.
13.03. – Скончался Франц Алексеевич Рубо, русский художник.
13.03. – Жительница Онтарио Элен Волок стала первой женщиной, получившей лицензию на управление самолетом.
13.03. – Взрыв плотины на реке Санта-Клара, штат Калифорния, США, становится причиной гибли 450 человек.
13.04. – В Локарно государственный секретарь США Б.Келлог выступает перед представителями великих держав с предложением об отказе от военных действий.
Глава пятая. 1929
1
Душа не чувствовала приюта. Какая-то недоделанность угнетала ее.
И это подкашивало чувства, заставляя постоянно повторять одно и то же:
– Сейчас не время…
Что – не время? Праздников, например? Или простого отмечания его дня рождения? Хотя дата-то, как приз-нано говорить, круглая.
Сталин – без выпендрежа – не любил чествований.
Ибо именно во время них особенно видны человеческие подобострастия, целиком и полностью замешанные на лжи и лукавстве.
Нынче поздравили все, кто мог.
Всяк по-разному.
Но те, с кем он время от времени кучкуется ради праздного провождения времени, надеялись на свой особый черед.
Ворошилов, Буденный, Молотов… Для общего стола – маловато.
Сталин снял с полки томик сочинений Козьмы Пруткова.
Наугад раскрыл. Почел вслух:
– «Бывает и усердие превозмогает рассудок».
Чтение не шло. Зачем-то вспомнился самый огорчительный его день рождения.
Случился он в двадцать втором, когда ему вдруг стало известно, что Троцкий, вкупе с Крупской, спровоцировал Ленина, в нарушение врачебного вердикта, надиктовать письмо по вопросу о монополии внешней торговли.
Тогда Сталин очень желал, чтобы Ленин как можно скорее поправился.
Ведь столько было общих предначертаний!
А сейчас – публичная тоска.
Не по Ленину. Ильич отпал в отработанность. Нет, он оставался учителем. Мудрым на все времена. Но жизнь уже шла другим путем. В Сталинграде строился тракторный завод. В стране начиналась коллективизация сельского хозяйства.
НЭП – отмирал.
Недавно был у него один предприниматель. В прошлом балтиец.
Сказал:
– Себя не узнаю. Когда был, как все, и в мыслях не держал завести собственный автомобиль. А теперь ложусь спать и просыпаюсь с думами о нем.
Сталин не знал матроса раньше.
Но мог представить, каково ему, в прошлом голодранцу, вкусившему сладость денег и беспредельных удовольствие и за счет их, вдруг отказаться от непманской мечты и моды.
– С кем поведешься, – сказал сейчас Сталин вслух.
А тогда он только посмеялся, рассказав матросу старую байку:
– Как-то спросили у барыни, что она больше всего желает?
И та ответила: «Чтобы соседи с лошадей на быков пересели?» – «Зачем?» – «Гнаться не за кем станет».
Кажется, балтиец юмора не понял. И продолжал канючить автомобиль.
Сталин прислушался к тому, что творилось внутри дачи.
Посуда позвякивала. Значит, готовились к встрече гостей.
Он подошел к окну. В освещенном нимбе настолбной лампочки вились снежинки.
А вот и – голоса.
Вошли. С мороза. Но лица чахлые. Заседаниями разными изнуренные.
На каждом какая-то серопечатность оттиснута.
Сейчас впорхнет Надежда, а «подпевальное веселье», как он его называет, начнет набирать ход.
Порой ему кажется, что он излишне подозрителен. Даже мнителен. Но при глубоком размышлении вдруг понимает, что по большому счету его не за что любить.
Уважать, другое дело. А любить…
Ведь он всех держит почти в боевом напряжении. Как на войне.
Некоторые это понимают и не ропщут. А иных – на вольготу тянет.
Больше пропадать по непманским палаткам, чем на заводе у рабочих и на полях у крестьян.
В одной книге он такую мысль вычитал:
«Тот, кто научится радоваться труду, будет горем считать безделье».
Радости особой он на лицах своих соратников не видит. Но и унылости ярко выраженной не прослеживается.
Эту его мысль перебило появление Надежды.
– Прошу к столу! – провозгласила она как можно торжественней.
Рассаживались бесшумно, даже, кажется, бесстрастно. По заведенному ранжиру.
– Если не возражаете, – начал Сталин, – я сам скажу посвященный себе тост.
Все бледно закивали.
– Давайте совместно доживем до того дня, когда главной проблемой будет одна – как можно больше выпить за здоровье друг друга.
2
В душе зрело какое-то торжество.
Гитлер еще не знал, какое именно.
Но оно знобило, будоражило, возвышало над самим собой.
А повод всему этому был весьма примечательный.
Однажды он закоченел так, что не мог выступать там, где его желали слышать. И ни его одного. Ораторов на том сборище хватало. И все они говорили то, что от них ждали. Но не было его.
И когда Рудольф Гесс сказал, что он, в общем-то, тут, только не может говорить. Толпа возликовала. И он вышел к ней.
И только помахал рукой, как обрел то самое состояние, о котором сказано чуть выше, оттого, что понял то, что ускользнуло от постижения. Он стал – символом.
