Не в этот раз, а в прошлый, по телефону интересовались, как идут дела по созданию новой религии.

А что скажешь?

Правда, последнее время он углубился в одно, хоть и спорное, но вполне способное похерить традиционное христианство, движение.

С виду оно вроде бы вполне миролюбивое, даже нежное.

А может, таковым был тот дедок, с которым Фрикиш разговорился на религиозные темы.

– Ведь почти все религии, – сказал он, – сходятся во мнении, что Бог един. То есть та условная сила, которая правит как миром в целом, так и всем сущим в отдельности.

Он был астматик, потому позволил себе отдышаться после столь продолжительной фразы, а потом продолжил:

– То, о чем я говорю, называется экуменизмом. И проповедует сближение всех религий с тем, чтобы потом выбрать вселенского патриарха и таким образом ликвидировать тот антагонизм, который мешает людям различных вероисповеданий понять друг друга.

Фрикиш не подозревал, что параллельно с его исканиями, шли чьи-то еще. И если какой-то этап тобой пройден, то это не говорит, что весь путь завершен. Да и все, что ходит рядом, не всегда оказывается под взглядом. И что истинный страдалец может найти голгофу и на ровном месте.

И вдруг дед ему сказал то, что как-то вышло из берегов общей беседы:

– Честь – это то, что трудно добиться, но еще трудней удержать.

И, когда Фрикиш обо всем этом размышлял, добавил:

– У любого счастья есть хозяин, и только несчастье бродит беспризорным.

И Фрикиш тоже захотел блеснуть умностью и изрек:

– Одна любовь способна неузнаваемое преобразовать в узнаваемое.

На что старик сказал:

– Скорее, наоборот.

– Самый неясный случай, – не сдавался Фрикиш, вспоминая афоризмы из тетради Фриды, – может стать причиной невероятности.

А когда дед замешкался с очередным высказыванием, выдал ему и это:

– Ревность – это один из видов вывода охотника на дичь.

Дед помолчал, потом согласился:

– Пожалуй!

Далее Фрикиш узнал, что одновременно в Европе уже в эти дни действуют две параллельные организации экуменизма – это «Вера и Устройство», «Жизнь и Действие».

И что сейчас этот дед, начально надо полагать, побывал в Стокгольме, где впервые заседали вместе англичане, протестанты и православный митрополит Герман – один из пионеров экуменизма.

А дедок уже, видимо на правах пастыря, продолжал назидать:

– Если ты перешел поле только ради пословицы, то вряд ли достоин жизни, что с ним сравнима.

Когда же Фрикиш своим молчаньем обозначил безоговорочную его победу над собой, старичок сказал:

– Только один раз в жизни можно простить себе то, что не прощаешь другим, – он допустил паузу и добавил:

– Если это будет чаще, значит, ты не был достоин и единственного прощения.

С этими словами старик ушел, а Фрикиш, как это уже не раз делал последнее время, с закрытыми глазами раскрыл тетрадь Магды и прочел то, что первым попало под глаза:

«Остановись мгновенье!» – воскликнул гений. Оно остановилось и превратилось в вечность».

И эта телеграмма, что припожаловала в первый день декабря двадцать пятого года, была категоричной. Красноярское начальство требовало от Вагина немедленно отправить епископа Луку в распоряжение вышестоящей организации ГПУ.

Вагин мялся, терся и даже чесался, словно его одновременно доскунали блохи, вши и клопы, но все же ослушаться приказа не нашел в себе сил, хотя и срочно послал, чтобы оно прибыло раньше святителя, состряпанное на него очередное уголовное дело.

Лука же более всего был удивлен тому, что эту весть воспринял с обреченным спокойствием, как приговор, которого давно ждал, распрощался со всеми, с кем посчитал нужным, и отслужил последний – в Монастырском – молебен.

Его провожали с тем неподдельным сожалением, которое так и не могли запечатлеть ни один из художников мира.

И именно об этом подумал Лука в последнюю минуту, поскольку в нем так и умер живописец.

Шел снег.

Вернее, реял.

Этак лениво ложился на все, что простиралось на тот час под небом.

Бабы плакали,

Мужики стояли, понурясь.

И все – крестились.

Уезжал тот, кто явил этому краю невиданное – соединение в одном образе чистоту, полного высочайшего знания и непревзойденный опыт.

Эти три кита.

А попросту – троицу.

И епископ отлично знал, что сюда, в Монастырское, съехались верующие почти со всего Туруханского края. Они привезли свою любовь, которая не была насильственно внедрена в их сердца и души.

Подогнали крытый возок, который специально соорудили для епископа.

Ямщик – крепкий кудрявый парень – взобрался на козлы.

Снег на минуту перестал, и кособоко, но выглянуло солнце.

И кажется, именно оно свергло всех на колени.

Тронулись.

Подъехали к Енисею.

Льды торосились на нем так, что становилось ясно: дорога по реке заказана безусловно.

Саднила нога.

Собственно, она и была причиной выезда в Красноярск.

Эта небольшая язвочка с варикозными признаками на голени.

И в Красноярске конечно же испугались, как бы такая незначительность не довела до скандала. Достаточно того бунта, который вернул епископа с Ледовитого океана.

Возок, переваливаясь с боку на бок, передвигался не очень быстро, но удалялся.

И тогда один из стоящих на берегу сказал:

– Ну уехал хороший врач, ну неплохой человек, однако зачем ему весь возок-то коврами украшать? Будь жив Иисус Христос, он бы этого не одобрил.

И кто-то залепил говорившему оплеуху, на что тот сказал:

– Пока тобой правит эгоизм, любая вера не для тебя.

Он огорбатился, ожидая новой оплеухи.

Но ее не последовало.

Благодушие этот короткий гнев ввело в свои берега.

Грех признаться, но говорившим был тот самый Керим, артист, кореш Фрикиша, который был послан сюда, чтобы в том числе пошатнуть авторитет святителя.

А сам же Лука, пытаясь приноровиться внутри возка хоть к какой-то устойчивости, ибо его то и дело валило с одного на другой бок, размышлял о чуде, о каком рассказал ему священник церкви, где он отслужил последний молебен.

А случилось вот что.

После окончания литургии, тот священник со старостой прошли по церкви и погасили все горевшие на ту минуту свечи.

Храм погрузился во мрак.

А когда он вернулся в церковь за крестом, приготованным для перевода святителя, одна из свечей в паникадиле сама по себе вспыхнула, погорела какое-то время и погасла.

И вот теперь Лука думал, добрый то знак или нет.

Ведь церковь-то эта была необычной. У нее под спудом лежали мощи мученика Василия Мангазейского.

И вспомнилось еще одно, можно сказать, великомученическое чудо.

Случилось оно в пору, когда уходил последний пароход со ссыльными, чей срок пребывания тут истек и с его сроком.

Но на него никаких треб не было.

И отход парохода совпал с чтением тридцать первого псалома.

– «Вразумлю и наставлю тя на путь, ваньже пойдеши, утвержу на тя очи Мои».

И вдруг его сразило даже не смирение, а предназначение. Господь послал его тем путем, который – во искупление грехов людских – будет длиться сколько надо и вести куда необходимо.

И противиться этому, значит, изменить вере.

И вот сани не сказать что несут, но приближают его к вожделенному Красноярску.

Ночевали в станке среди приветливых его обитателей.

Они смотрели на него, как на Бога. А он взирал на них с сожалением.

Ведь больше никогда в жизни их судьбы не пересекутся.

Так говорит ему внутренний голос.

И это будет безусловно так, если он – от Бога.

Обитал там в ту пору некий странник, которому не терпелось продемонстрировать Святителю свою умность.

– Бог всему – интеллект, – сказал он.

– Но сперва – Вера, – как бы полусогласился с ним Лука.

– Ведь парадокс! – вновь восклицает странник. – Если ты сумеешь остаться на всю жизнь тем, кем хотел, с тобой не повезет твоим близким и друзьям.