Одно время Сталину казалось, что Каменев менее оголтел, чем Троцкий с Зиновьевым.
Но это было заблуждением.
Вся троица была наполнена таким уничтожаемым здравый смысл снобизмом, что порой становилось жутко. За них.
Один раз Сталину подсунули стихотворную «Памятку троцкизма»:
Будь недовольным всем и вся,
Других казни за то, чем грешен,
И флаг свой в прошлое неся,
Молись, что с дури не повешен.
Сталин не помнит, где он вычитал, а может, услышал, что любая война дана народу в наказание, а потомкам в назидание.
Но вот это противостояние. Зачем оно и кем дано?
И почему так болезненно выгодно оппозиции.
Может, оттого, что он часто наступает на их гордыню?
Кажется, Второй особый человек говорил:
«Если хочешь проверить истинных своих друзей, перед тем как сойти в долину, попроси не трогать камень, какой вызовет лавину. Если люди удержатся от соблазна наслать беду на твою голову, они истинные друзья».
Как-то Мардас рассказывал, что в юности страдал абсолютизмом.
Хотел, чтобы у него все было не таким как у других.
И однажды затеял такую игру.
Раздал самым верным своим товарищам список и сказал:
– Здесь двенадцать фамилий. Оставьте из них половину. По вашему усмотрению.
Вскоре список сократился до шестерых.
– Теперь, – вновь озадачил он друзей, – тайно друг от друга, вычеркните одного, кто вам более ненавистен.
И все вычеркнули его.
– Мораль из этого проста, – заключил уже хорошо взошедший в возраст Мардас. – Друзей моих, если их, конечно, можно назвать таковыми, съела зависть.
– И чему же они позавидовали? – понаивничал Сосо.
– Тому, что эта идея пришла мне, а не им.
Отринув от себя воспоминания, равно как и размышления на будоражущую душу тему, Сталин стал вымарывать все, что – в свое время – Ленин говорил о нем.
В том числе и о той пресловутой грубости, которую сейчас вменяют ему не меньше, чем как измену Родине.
И начертал то, что он непременно скажет при случае. Может, даже на Пленуме, где он готовит доклад «Троцкистская оппозиция прежде и теперь». И именно там или в другом месте, но он скажет: «Да, я груб, товарищи, но только в отношении тех, которые грубо и вероломно разрушают и раскалывают партию. Я этого не скрывал и не скрываю. А «остальное» как сложится. Жизнь слишком груба, чтобы рисовать кому-либо ласковую перспективу».
А последний тезис из «Памятки троцкизма» звучал так:
Если что-то не по силе,
Сделай так, чтобы все голосили.
5
Сталина угнетало, что цельности он добился не там, где хотел.
А может, ее и вовсе не было, цельности?
А существовало некое стеснение благоприятных факторов, чуть придобренное направленным в нужное русло усердием.
А завидовал, он, например, тем, кто умел искренне заблуждаться.
Не упорствовать из-за упрямства, а именно заблуждаться, безукоризненно считая, что его правота намного качественнее того, что добыто или доказано другими.
Эти люди не обладали механизмом самоанализа и потому свои ошибки не считали роковыми, уверенные, что так стали звезды и распорядилась судьба.
Его же съедала скрупулезность, доведенный до болезненности анализ и, в этом – душевная жизнь, или что-то еще, получилось не так.
Поэтому и увлечения у него были подчинены логике, выходящей из лона необходимости.
Когда на его столе видели открытыми пять, а то и более книг, то мнение считали, что таким образом он тренировал свою умность, стремясь додумать конец фразы, едва прочитанной в начале.
Другим же казалось, что он сочиняет что-то тайное ото всех, потихоньку используя чужие фразы, чтобы не мучить себя составлением своих.
Первой эту книгу у Сталина увидела жена.
– Зачем она тебе? – спросила.
– Не знаю, – ответил Иосиф Виссарионович.
Ибо при ней он действительно виделся человеком с именем и отчеством.
А отдельно от нее – только Сталин.
И непременно – товарищ.
А книга называлась «Сам себе хиромант».
И на обложке была изображена распластанная ладонь, испещренная какими-то символами и надписями.
Надежда всмотрелась в эти «художества» и воскликнула:
– А рука-то у нас сплошь состоит из холмов. Как предгорье Кавказа.
Сталин придвинул к себе книгу.
Действительно, основание ладони по-хиромантски называлось «Большим холмом Марса».
А ее противоположность, откуда исходил большой палец, было ничем иным, как «холмом Венеры».
Кто ему эту книгу подсунул, Сталин не знал.
Но когда на нее было обращено внимание, то вспомнились его успехи в медитации, которые он похоронил под пеплом мелочей, извержение которых, кажется, безумно и нескончаемо.
И вообще, ощущение какой-то непоследовательности, несовершенства, которое не замечалось в насыщенной сиюминутности, повседневности, вдруг распяло перед ним его беспомощность, которой он всегда находит новое и новое оправдание.
Он даже отлучил себя от любопытства.
В былые времена к нему захаживали путешественники, мореплаватели и просто скитальцы.
Сейчас скитальческой стала его душа.
А сам он приобрел рутинную усталость.
Причем каждый раз, думая об отдыхе, особенно предписанном врачами, он планировал позвать к себе людей с непоседливой судьбой и порасспросить их обо всем, что они видели в своих скитаниях удивительного, а то и поучительного.
Но случалось обычно так, что во время отдыха к нему наезжали местные товарищи со своими проблемами, а то и бедами.
И опять начиналась работа. Только удаленная от Кремля.
Вот посетовал он, что новости, в том числе и курьезного толка, проходят мимо него. И устыдил себя за поспешность выводов.
Иногда кое-чем его развлекают товарищи или гости, откуда-либо припожаловавшие.
Один из немецкого города Бинеген привез фотографию курительной трубки, которая была чуть не выше курца и передвигалась впереди его на колесиках.
Говорят, сменяя друг друга, ее выкуривали девяносто человек. Но смех состоял в том, что звалась она «Сталинской трубкой».
И вот, размышляя о чем придется, Сталин вдруг ощутил потребность в стихах. Не в написании, конечно, а в читке.
Он взял с полки какой-то сборник и приник к нему.
Стихотворение начиналось так:
И вот в твоих руках многострадалье,
И вот в твоей душе моя печаль.
А над тобой сияет мирозданье,
Как Богом нам подаренная шаль.
Не допусти же ты на ней прорехи,
И петли – по одной – не пропусти.
Чтоб сердцу не досталось на орехи,
И от беспьянья, Господи, спаси!
Сталин разломил сборник на середине. Там стояло:
Трем «Е» я посвящаю строки эти –
Евгении, Елене и Елизавете.
Пускай они поделят, как хотят,
На память им оставленный халат.
Который, как стареющий удав,
Оставил я, от их любви устав.
– Пошло все это, – сказал Сталин, так и не взглянув, кто автор этих стихов. – Неужели им делать нечего?
Не «ему» сказал, а – «им».
Поскольку подразумевал всех тех, кто праздно влачит свои дни и не находит того, что делает бытие разнообразным и быстротекущим.
– Торопятся дни, спешат, – начал он вгонять стихи в обойму строфы.
Но в это время зазвонил телефон.
И следующая строчка так и не родилась.
Ее заменила очередная проблема, которой озадачил звонивший.
