Пробовал.

Не приняли.

Видимо, из гордости.

Церемониал не подошел.

А что еще?

Бойцы пытают шаг слитно.

На сердце требует возникать радость.

Этакая, тихая.

Почти подпольная.

Некстати навалилось это слово и разом испортило настроение.

Знает он, что в эти же дни Троцкий сколачивает свою оппозиционную группу недовольных.

Но – чем?

Знак вопроса напоминает виселицу на одного.

Так сказать, персональную.

И на ней они видят его.

Который сейчас – принимает парад.

Вслед за которым движется и демонстрация тех, кто хоть что-то, но делает для своей страны.

На демонстрации народ радостно-беспечен.

Для него это праздничный ритуал и не более того.

О политике почти никто не думает.

Идут.

И машут.

Ему.

И – поют.

Тоже для него.

А вот и плакат: «Да здравствует…».

Закрыто каким-то флагом.

И его портрет.

Чуть левее.

Пока значительно меньше ленинского.

На будущем параде, видимо, станет вровень.

По размеру кумач держит зрелище в напряжении.

Однако есть из живых существ те, кто не подвержен общей эйфории.

Хотя и не состоят в оппозиции.

Это голуби и галки.

Летают себе где хотят.

И – как им только на ум взбредет.

Вон какой-то, видимо голубенок, спикировал кому-то на голову.

Смех – сдержанный. Праздничный. Значит, ритуальный.

А колонны тем временем иссякали.

Оркестр откартавил последние такты.

Дирижер только теперь понял, как горло соскучилось по пиву.

Выстроилась очередь в общественный клозет.

Ильич спит рядом.

Это определение, конечно, условное.

В Мавзолее лежит то, что когда-то звалось Лениным.

А самого – материального – его давно уже нет.

Даже мозг разъят на неимоверное количество пластинок и законсервирован для потомков.

Нынешний же Ленин – миф.

Как тот же Есенин, который, по дурочке, вздернул себя к потолку «Инглетера».

Но Есенин – в земле.

Медленно, но верно превращается в прах.

А Ленина можно видеть воочию.

Хоть каждый день.

Говорят, один сумасшедший приходит к Мавзолею и, приложив ухо к мрамору, вроде говорит с вождем по телефону.

– Ну как ты там, Ильич?

Тот – по разумению дурака – ему отвечает.

И этот неизменно говорит:

– Ну не беспокойся. Сталин все думает как надо. Поэтому спи себе и видь наше коммунистическое будущее.

Наверно, из-за этой фразы его отсюда не гонят.

Однако пора.

Тоже «побеседовать» с Ильичом.

Если получится, то один на один.

Хотя о чем говорить, он уже не знает.

Апрель дотлевал еще кое-где сохранившейся прошлогодней листвою, ночные прихолоды сменились почти летней дневной жарой, и зелень, уже сугубо нынешняя, откровенно и настойчиво дерзала, как на земле, так и на деревьях.

А в душной прокуренной комнате, где на окне, едва ожившая, пыталась обрести свободу перезимовавшая муха, голоса, перебивая друг друга, пытались вогнать себя хоть в какую-то обойму логики.

– Как можно?.. – вопрошал Зиновьев, всякий раз не уводя речь дальше этого знака препинания, может, подчеркивающего собственную сутулость, усугубленную межреберной невралгией, или его повергало в это та непостижимая уму затеянность Сталина, что сейчас не сходит с хоть сколько-то способных на поперечное слово уст.

Каменев изобразив из себя мыслителя, молчал.

А может, он мыслителем и был, ибо в его руках толстенился том, на котором было написано «Афоризмы на каждый день».

И это был его новый бзык – попробовать проводить день по выбранному с утра афоризму.

Сегодня он живет под властью такой мудрости: «Слово, сказанное невпопад, это камень, брошенный в собственный огород».

Потому он так неразговорчив.

Хотя ему есть что сказать.

И главное, – как.

Но нынче пусть резвятся другие.

– Наш народ всеяден, как свинья, – начал Троцкий. – Что ему ни кинь в его бездонное корыто, – слопает.

Зиновьев перевел то, что, собственно, хочет сказать вождь многословия Лев Давыдович.

– Да, социализм в одной стране строить так же нелепо, как, скажем, на дубу выращивать антоновские яблоки и не гнушаться получать урожай желудей.

– Чего это вы там мою фамилию склоняете?

К говорившим (и отчасти молчащим) подошел Антонов-Овсиенко.

– А вы знаете, – подхватил Пятаков, – можно изобрести подпольное фирменное блюдо – овсянка с антоновскими яблоками.

– И чтобы она стоила не дороже пятака, – вступил в зубоскальство и Серебряков.

– Пятак серебром!

Последний, кто поучаствовал в этом параде остроумия, был Муралов.

А Шляпников, не сказать что укорил, – разбавил общую умность намеком на что-то более радикальное:

– Я бы снял перед вами свой фамильный головной убор, если кто-нибудь мне напомнит, зачем мы сюда собрались?

И Радек подтвердил.

– Что радости в том, что острим?

– Ну вот, расслабились, – подхватил Троцкий, – и хватит!

Он обвел всех заряженным на торжество взором.

– Ведь политику-то в стране, по-большому счету определяем мы.

– А по-малому, он?

Этот вопрос ехидновато задал Зиновьев.

Неведомо почему, но с его лица не сходила мефистофелевская улыбка, почему-то отравляющая молчание Каменеву.

И он, наверно, что-то сказал.

Но в это время заговорил Радек:

– Надо честно и справедливо оценить то, что творит Сталин.

Антонов-Овсиенко, как человек, знающий вкус атак, понес какую-то несуразицу.

На что Радек изрек:

– По существу правильно. А по сути должно определить какую-то арифметическую четкость.

Каменев дернулся и стал листать лежащий на коленях том.

Но тут выхватился Троцкий.

– А что долго говорить? На наших глазах состоялось предательство революции!

Каменев перестал шелестеть страницами.

– И это сделали, – подхватил Радек, – гнусные бюрократы, которые при любой власти, как книжные черви, находят что есть.

Каменев – руками, – кажется, пытался защитить том мудрых мыслей от тех самых непоборимых говорильцев.

– Как можно, – глухо заговорил Шляпников, – еще на такой свежей боли, постигшей нас всех, рушить заветы Ильича? Менять курс, который он выработал на долгие годы.

Ему никто не отвечал.

Потом все время молчавший Серебряков предложил:

– Разрешите вам кое-что прочитать?

И он выудил из пазухного кармана тоненькую тетрадочку.

На ней было написано «Стихи на каждый день».

Каменев чуть не выпрыгнул из брюк от такого плагиаторства.

Но так ничего и не сказал.

А Серебряков – тягуче, более ведя к распеву, чем к читке, начал: