Что в нем себе не нравилось? Это опущенные вниз уголки губ. Сколько он ни встряхивал гримасами лицо, чтобы изменить этот некрасивый абрис, ничего не получалось. Как забывался, губы вновь приобретали безвольность.

А нынче считал он, и это ему очень шло.

Он как бы сразу обретал какую-то представительность.

Особенно если вползал в любимый свой серый костюм и подпоясывал шею шелковым галстуком, ужаленным цветной булавкой. В такое время он выглядел дипломатом всем миром признанной страны.

Сегодня у Берии встреча, о которой надо сразу забыть, как только она состоится.

Нет, это не касается простодушной женской любви, сопряженной с жеманством и игрой в недоступность.

Нынче он должен изображать из себя начинающую проститутку…

Только на первый взгляд кажется, что это легко и, если принужденно, то только до первого греха. А на самом деле игра предстоит тонкая, настоенная на изощренности и знании того, о чем лучше и не гадать.

Причем тот, с кем он сегодня встретится, наверняка имеет несколько имен и тем более кличек.

А он, Лаврентий Павлович Берия, должен «миловаться» перед ним под своей истинной фамилией. Потому этому типу ничего не будет стоить узнать его родословную до восьмого колена и найти в ней такой изъян, который пойдет ему на пользу.

Сумерки меркли. Море не подавало признаков волнения. Оно все ушло в его душу.

– Скажите, что вы цените в людях более всего?

Вопрос – в спину. Ответ – в пространство.

– Ничем незащищенную наивность.

Сперва идет в поворот голова, потом и все тело. Вид такой же, какой он себе рисовал.

– Здравствуйте!

Рука липкая, как лист каштана после дождя. Глаза – быстрые. Ведь английский шпион наверняка знает, что Берия – чекист. Уже чекист.

Но он, наверно, думает: еще чекист.

– Вы любите море?

Вопрос каверзен, потому что заготовлен.

– Мне один аджарец говорил…

Треп аджарца пропускается мимо ушей. Вернее, его срезал вскрик сонной чайки.

– Какой вам видится в будущем Россия?

– Как страна, которую всех тянет толкнуть в прошлое.

Тринадцать шагов молчания. Всхлипнул прибой. Рядом причалила лодка.

– На этот вопрос можете не отвечать, но я его обязан задать.

– Не трудитесь. Ответ на него уже есть.

– И каков же он?

– Я доверием народа не торгую.

– Красиво сказано.

– А мне кажется, это только подумано.

– Вам в вашей работе не вредит ваш интеллигентный, даже импозантный вид?

– У меня есть рабочая форма.

– Из чего же она состоит?

– Из шинели, буденовки…

– И ботинок с обмотками? – брезгливо подхватил шпион.

– Угадали! Причем обмотки у нас числятся как вид оружия.

– И как же вы их используете?

– Делаем для врагов удавки.

Кажется, взликовали даже головки сапог.

– Ну и как позволите квалифицировать качество нашей встречи?

– Как плач о несбывшихся надеждах.

– Вы равнодушны к женщинам?

– В меру их моральной устойчивости.

– А разборчивы в связях?

– Как всякий, кто знает, что невечен.

– А у вас карается распущенность?

– У нас не знают, что это такое.

Тринадцать неслышных шагов. Неслышных потому, что идут по траве.

– Я, кажется, на что-то наступил.

Запахло тем, что являло собою суть.

– Я помою обувь.

Спустился к морю. Берия смотрит поверх него на последние отблески зари.

Шпион трет ботинки куском травы, то и дело макая ею в море.

– Где жрут, там и срут, – почти про себя бубнит он.

По инерции, все еще по-русски. Хотя резонно было бы перейти на английский.

Сталин знал все, или почти все, что могло ожидать его, в том числе и на отдыхе.

Даже предполагал, за какими кустами будут находиться, считая, что совершенно для него невидимы, охранники и солдаты.

Не знал он только одного – как поведет себя надвигающаяся на него старость.

Он не ведал, откуда это накатило, а вот пятьдесят лет – для горца не возраст – для него обрел неимоверную тяжесть, и он, чего с ним сроду не было, стал как-то безнадежно уставать.

Даже порой трубка в руке казалась неимоверно тяжеленной.

Жена, конечно, относит это к некой болезни, а он-то точно знает, что имеет дело с признаками неизбежной старости.

– Август – птичий зарок, – говорит кому-то садовник, постоянно обстригивая что-то своими обрезальными ножницами.

Ему никто не отвечает, но он продолжает:

– Все земное родство имеет. Только мы порой этого не замечаем.

Сталин про себя повторяет: «Земное родство. А что, – хочет спросить, – есть еще родство небесное?»

Но не спрашивает. Отдыхает. Вернее, оттухает от раскаленной безумным августом Москвы.

И вдруг что-то насторожило. Да опять же голос садовника. Не столько голос, сколько его фраза:

– Не забудь, что все беды исходят оттого, что мы в свое время недооценили.

Интересно, вольный импровизатор этот садовник, или «гонит» фразы, чекистами надоумленные? Может, турнуть его, чтобы не думать о нем?

– Тур-нуть, – произносит вслух.

Тур – это горный козел. А «нуть» – это то состояние, что сейчас его преследует. Которое он отрядил в разряд старости. Хотя, в общем-то, немощи нету.

– Товарищ Сталин, вам письмо.

Не оборачиваясь, закидывает за плечо руку.

Пальцами ощущает: послание от Надежды, от его Татьки, как он и зовет. Конверт подвскрыт, но не распечатан. Видимо, чекисты проверяли, нету ли там, как пишется в их донесениях, «недозволенных вложений».

«Дорогой Иосиф».

Все верно, что Иосиф, и, возможно, дорогой. Но почему она не придумала ему менее паспортное имя? Ведь зовет он ее Татькой. К Надежде, кажется, никакого не имеет отношения. Хотя производные – Надька – Татька – имеются.

Далее вроде искренная озабоченность:

«Как твое здоровье, поправился ли и лучше ли чувствуешь себя…».

Он сминает чтение улыбкой. Вопросы наползают один на один, как торосы во время ледохода. Как беспомощны всегда дежурные слова.

Далее она сообщает, что оставила его тут «с каким-то беспокойством».

Ну что на это скажешь? Кажется, любит. Раньше просто терпела. А теперь…

В ветвях над головой заверещала синичка. Кажется, из Подмосковья вместе с ним сюда перебралась. Чтобы приход осени отметить. Ведь на дворе-то сентябрь.

Он уже было забыл про письмо, когда на него, отдыхающего, капнула дождинка. Потом – вторая.

Нет, вторая попала в козырек фуражки, и в виде брызг осенила убористо исписанный лист.

Он отшагнул под навес веранды, таким образом укрывшись от дождя и как бы бросив на произвол судьбы ножничные лязганья садовника, который и не думал покидать поста.

Только сейчас, кажется, он ни с кем не разговаривал.

Где-то за спиной раздались голоса.

И один из них произнес:

– Скажите, что пришло вино.

Сталин усмехнулся про себя, спросив невидимого того, с каких это пор вино стало ходить?

– К вам… – опять же со спины начал секретарь.

– Зови! – не оборачиваясь, произнес он.

Вошел человек. В белом.

– Ангелом работаешь? – спросил его Сталин.

Ни тени смущения.

– Больше дьяволом. – И, явно фальшиво спохватившись, представился:

– Я – Берия.

Сталин глядит в пустоту его пенсне.

– Мне о вас говорили.

«Вы» – тоже не смущает чекиста.

Значит, действительно «дьявол».

– Самый длинный путь мы преодолеваем в мечтах.

Сталин не помнил, что он сказал до этого, на что ниспоследовал подобный ответ.

– Вот так и будет дождить? – поинтересовался Сталин.

– Дань осени, – ответил Берия.

– И насколько может затянуться эта «дань»?

– Минут на десять, – ответил Берия. – Самое многое на полчаса.

Берия кинул пробный шар – заговорил по-грузински.

Сталин – как-то подходя – воспринял это как должное, чем и воодушевил Лаврентия.

– Ну как Европа? – вдруг последовал вопрос, которого Берия не ожидал.